Генрих Бёлль - Письма с войны

[…]

Кёльн, 29 апреля 1941 г.

[…]

Пять утра; я здесь уже давно, но до сей минуты смертельная усталость и великая путаница в голове не позволяли писать тебе. Вокруг меня сопят и храпят пятеро человек; повсюду разбросаны старые газеты, шкурки от колбасы, пустые пачки от сигарет, пистолетная кобура, все это выглядит довольно неутешительно, но долгая темная ночь скоро закончится…

Время от времени рядом, в камере с больными пленными, кто-то кашляет или хрипит, и тогда я непроизвольно оборачиваюсь к двери, запертой на крепкий железный засов…

Мне кажется, если бы меня так держали в плену годами, где один день, как близнец, походит на другой, я приложил бы все усилия, душевные и физические, лишь бы только освободиться…

В другой камере лежат исключительно венерические больные, у них гладкие молодые лица; однако они на удивление старательны и похотливы…

Страшно идти позади этих людей с пистолетом в руке, следя за каждым их шагом и взглядом; я даже и помыслить не могу, что имею право применить к ним наказание, которое предписывает убогая справедливость этого мира. Я считаю, чтобы стать стражем заключенных, надо овладеть прямо-таки чудовищной «профессией»; неужто в самом деле есть на земле люди, которым предназначено приставлять дуло пистолета к чужому затылку?

Я устал, все серо и мрачно, и иногда кажется, будто наша жизнь, наше будущее, вся красота, весь блеск погибнут в этой мрачной серости… Я слишком устал и лучше подожду. Уже пробило девять часов, […] и мне стало грустно, оттого что не смогу писать дальше, нет ни одной дельной мысли, я пуст, выхолощен, это уже действительно печально. Ах, […] когда же начнется наконец настоящая жизнь.

[…]

Кёльн, 8 мая 1941 г.

[…]

На улице роскошно, иногда из-за туч выглядывает солнце, синие тени на пышной зелени деревьев тоже прекрасны, как золотые фантастические огни, даль манит почти неодолимо, и от жажды свободы угрожающе трепещет все тело; ах, каким же счастливым можно было бы стать и сколь невероятно чудесной могла бы оказаться жизнь, если бы не эта война, неотвратимо накрывающая все вокруг затхлым тусклым мраком; я испытываю угрызения совести, потому что мне невероятно везет, потому что на удивление счастье предпочитает меня, но это счастье делает меня почти таким же несчастным, как само несчастье, иногда, ах, да что там, даже часто, я неосознанно и без раздумий наслаждаюсь этим и тем не менее очень печалюсь, когда потом задумываюсь над тем, сколь ужасающе одиноки и обмануты всеми те, кто где-то истекает кровью и умирает, потому что в действительности не существует благодарности и никто о них не вспоминает. Сегодня утром я читал какой-то старый календарь, который случайно обнаружил в нашей караулке, такой потрепанный, безобразный календарь, кое-где уже порванный, напечатанный на отвратительной бумаге времен инфляции и с очень плохими фотографиями; в конце, в приложении, были помещены имена погибших офицеров, унтер-офицеров и простых солдат, несметное количество имен, французских, русских, румынских, или же дано название госпиталя, и там было еще одно название, которое я хорошо знал; мне тотчас представилась заброшенная французская деревушка, печальная и безутешная в раскаленном летнем зное… несколько кукарекающих петухов и мычащих коров, ужасающе безотрадная картина, такой я увидел ее тогда. Никогда больше, покуда длится эта война, я не смогу порадоваться от всей души…

[…]

Кёльн, 5 июня 1941 г.

[…]

Я чувствую неодолимую потребность написать толстую книгу, яркий, впечатляющий эпос о величии человеческой жизни, «par excellence» [37] Предпочтительно (фр.). роман; ах, быть может, когда-нибудь мне удастся дать волю моему неотступному желанию; во всяком случае, больше я не допущу, чтобы мне помешало мое мучительное нетерпение, которое обкрадывает и опустошает меня и убивает в моем сердце всякую радость, я хочу урезонить свое беспокойное сердце и не дать ему умереть от этого всесокрушающего нетерпения. […]

Иногда мы мечтаем о настоящем «мире», но, думаю, его вообще не бывает. Его наличие означало бы, по меньшей мере, абсолютный отказ от борьбы, а сие для нас, христиан, может наступить лишь в том случае, ежели мы отречемся от креста, но на такое мы никогда и ни за что не согласимся… В противном случае мы должны отречься от всего, в первую очередь от нас самих, ежели мы решим изменить кресту, который неотъемлем от нас. Нам предстоит постоянно бороться, представь себе только эту необозримую массу современной неверующей циничной черни и ты поймешь, сколь жаркая битва ожидает нас; вне всяких сомнений, придет время, когда с нами едва ли останется даже дюжина друзей, все остальные будут нашими врагами; я с бьющимся сердцем думаю об этом времени, но это не только страх, что берет меня за живое, тут много, очень много от истого желания. Ах, только бы не потерять веры в то, что когда-нибудь появится больше убежденных сторонников; что однажды с пылким сердцем и пламенными устами будет можно и должно ратовать за правду; а война… война в один прекрасный день кончится; я имею в виду нынешнюю войну пушек, пулеметов; итак, однажды все-таки наступит мир…

[…]

Весселинг, 24 июня 1941 г.

[…]

Здешней службой я очень доволен, хотя само по себе это отвратительное и в какой-то степени презренное занятие — своего рода роль надсмотрщика; прекрасно, конечно, что у меня свободен целый день, и прекрасно также само ощущение этой свободы, потому что теперь мы более независимы, отделались наконец от этой злосчастной учебки, которой тоже присущи все казарменные мерзопакости, однако тут есть чисто практические преимущества, ибо наша здешняя жизнь не имеет ничего общего с казарменной. По утрам мы можем спать до восьми или до полдевятого и спать ложимся тоже не по свистку. Вчера вечером я долго сидел на корточках перед нашей дверью и мечтал о необычайно прекрасных и восхитительных вещах, которые сегодня утром, с наступлением нового громогласного дня, снова исчезли, развеялись, как дым, оставив после себя лишь слабый отсвет счастья…

Если же посмотреть на нашу здешнюю жизнь объективно и абсолютно трезво, то там, где я сейчас сижу и пишу тебе письмо, отнюдь не так прекрасно; вообрази себе узкий и не очень длинный барак, две стены которого почти впритирку заставлены кроватями, так что оба окна, по одному в каждой стене, только ровно наполовину свободны. Возле некоторых кроватей, в головной части, стоят одностворчатые шкафчики, поэтому в центре барака остается пустым лишь небольшое вытянутое пространство, где едва размещаются два небольших стола, каждый на четверых, и вот на этом пятачке сосредоточена жизнь — во всяком случае, «барачная жизнь» — двадцати человек. Пока все вроде хорошо; за одним столом трое режутся в скат, за другим кто-то штопает носки, пятый обитатель этого жилища пишет письмо — это я. Большинство «жильцов», потные, полураздетые, дрыхнут в своих кроватях и ужасно храпят — духота, видимо, провоцирует храп, — остальные жарятся во дворе на солнце…