Генрих Бёлль - Письма с войны

Мне кажется, эта ужасная ночь немного успокоила меня; я был у Шпеллербергов и видел, как горел целый квартал красивых зданий и изумительная церковь, я таскал воду и выносил мебель, этой ночью спал всего два часа и тем не менее не устал; не знаю даже, как тебе это объяснить, но нынешней ночью до меня кое-что дошло: когда сегодня утром я вошел в эту зловонную комнату и увидел усталые пустые лица своих товарищей, которым совершенно безразлично, сколько людей лишилось крова или погибло, то впервые по-настоящему пожалел, что не обладаю властью, в противном случае я приказал бы выпороть их всех подряд; в течение долгих часов я не мог отделаться от такого дикого желания, и ненависть в сердце все-таки осталась — ах, ну не знаю…

Если однажды с нами приключится подобное несчастье, первое, что мы должны спасать, это наши книги; спасти книги и сохранить их, они бесценны и невосполнимы.

Теперь я опять дрожу, дрожу за завтрашний день, за послезавтра, потому что не знаю, переведут меня или нет. Если выяснится, что перевод не состоится, то вполне возможно, я получу на четырнадцать дней отпуск, но если нас все-таки оставят в списке для перевода, то на отпуск надеяться нечего, конечно, я изо всех сил стараюсь быть спокойным и ждать… Когда-нибудь я расскажу тебе, что за странность приключилась со мной этой ночью и что нового произошло, но не раньше, чем сам разберусь в происшедшем.

Похоже, я совсем измотался, пойду лучше посплю; все равно не напишу ничего путного… Я окончательно свихнусь — стол липкий от повидла, а грубости возвращающихся из города отпускников напрочь выводят меня из себя; вдобавок ко всему еще и разгорается скандал из-за ведерка с повидлом и кусочков колбасы; Боже, ничего не меняется, все та же жалкая нищета, все та же гнетущая атмосфера…

[…]

7 мая 1942 г.

[…]

Шлю очередную весточку — пока еще с территории Германии, мы в товарном вагоне, сильно качает и довольно темно; как же тяжело покидать Кёльн. Все ужасно безнадежно, можно с ума сойти, все те же горластые парни и та же болтовня, год за годом; недавние новобранцы всего за полтора месяца стали такими же глупыми, как и все остальные.

А я… я хочу попросить Бога сохранить мне жизнь и дать силы жить. Я не хочу умереть ни физически, ни психически. Благоденствуй на земле мир и свобода, жизнь могла бы стать непередаваемо прекрасной, овеваемая этим нежным, сладким весенним ветром; ах, идти бы вот так под деревьями и только вдвоем, мы тоже еще не познали мир и свободу, но однажды, однажды мы воссоединимся… Подъезжаем к Аахену, попробую отправить письмо, последнее перед границей…

[…]

Западный фронт, 11 мая 1942 г.

[…]

Сегодня утром впервые командовал подразделением новобранцев и обучал их; не знаю, кто как, но после такого ора я охрип и чувствую себя каким-то несчастным; ощущение такое, будто это вовсе не я, а кто-то другой; это «фюрерство» в отделении не осчастливило меня, к тому же я совсем не уверен в себе, но, может, у меня все еще наладится и я буду счастливее?

Я совершенно охрип и устал, сильно устал. Господи, помоги мне; часто во время перерыва я отхожу куда-нибудь, чтобы усмирить свое сердце, и молюсь… В общем и целом такую жизнь можно выдержать, начальники вполне сносные, куда лучше, чем толстокожие и тупые рекруты; но мне грех жаловаться, потому что помню, каким строптивым был в свое время сам…

Лейтенант — очень приятный аккуратный парень, совсем молодой, за ранение награжден Железным Крестом первой степени, по-настоящему человечный, достойный уважения; правда, об один острый камушек он спотыкается, но именно благодаря ему я сумел преодолеть в себе антипатию к этой местности; идеальный северянин, симпатичный во всех отношениях. К примеру, я не мог бы его обмануть, и мне не стыдно в этом тебе признаться; вероятно — порою я в этом почти уверен, — с этой ротой я отправлюсь на фронт, и поэтому очень отрадно, что будет такой ротный.

Вчера еще раз попробовал всевозможные французские горячительные напитки, правда, они стали менее крепкими, но до чего же приятно: стоит только заказать, как тотчас получаешь все, что тебе нравится, — все ликеры, вот только, к сожалению, очень мало вин; в кафе, или estaminets [63] Маленькие, почти домашние, кафе и закусочные в Бельгии и на севере Франции. , как их тут называют, хозяева не очень церемонятся; зал для посетителей одновременно служит и семейной столовой; дети приходят сюда прямо с улицы, получают бутерброд, да еще тайком залезают в масленку, затевают тут потасовки, делают уроки и приводят с собой друзей; все это необычайно естественно и очень умиляет; поэтому до боли стыдно, что нас всегда, всегда заставляют только воевать, на нас всегда только униформа… […]

Как же несбыточно далеко то время, когда однажды нам позволят жить…

[…]

Западный фронт, 17 мая 1942 г.

[…]

Еще вчера вечером я так радовался, намереваясь провести несколько часов в одной тихой кофейне за письмом к тебе, но все вышло иначе. Поначалу я стал писать домой, потом пошел поесть, а когда собрался было опять уйти, чтобы заняться письмом к тебе, за мной зашли и потащили на пьянку постоянного состава, от чего я просто не имею права отказаться. Попойка продолжалась до двух часов ночи, поистине варварское, сумасшедшее пьянство, но все дело в том, что из-за этого я сегодня совершенно разбитый, именно в воскресенье, которому заранее так радовался. Как всегда по воскресеньям я до трех дежурил, а потом улегся на боковую, чтобы проспаться после пьянки…

Моя личная жизнь, ты и мои родные, которых я тоже очень люблю, все это часто куда-то исчезает, и я об этом даже не вспоминаю, я как во сне; очень странное состояние, я становлюсь тогда ефрейтором Бёллем, командиром отделения, с некоторой долей садизма, полный отвращения, глубокой ненависти к войне, не счастливый, однако и не столь глубоко несчастный, полный своеобразного цинизма; и этот Бёлль командует отделением.

Другой же Бёлль иногда все это сознает и приходит в ужас от первого, но только поначалу, потом он свыкается с ним, в общем, оба хорошо ладят друг с другом, для них это только игра; но тот, кто не командует отделением, вообще не солдат и мне нравится больше, он мой единственный друг; он не хочет даже видеть оружие и мечтает, страстно мечтает, полный тоски и мрачных мыслей, об отказе от любого насилия, всяческого крика и рявканья в армии; этот мой друг — необузданный, фанатичный индивидуалист, ему очень редко позволяют проявлять инициативу, и у него есть одно очень важное, ответственное задание: не забывать ничего из того, что оскорбляет достоинство человека и что направлено и сказано против Бога. Сегодня ночью я «по службе» пьянствовал до двух часов; ты знаешь, я не борец с алкоголем, я и сам не прочь выпить, но неистовая, безумная пьянка только из-за пустого невежества, сопровождаемая непристойностями и фразерством, была сущим безобразием; я ни на секунду не был по-настоящему пьян, я сознавал все, что делал, однако здорово надрался, так что мне было плохо и муторно; и когда сегодня ночью под великолепным чистым небом, предвещавшим чудесный день, я неверным шагом возвращался тихой деревенской улицей домой, держа под руку моего старого друга Цильке, который был в стельку пьян, то вспоминал все мои негативные высказывания об армии и о войне, и я поклялся никогда не забывать их и всегда, всегда хранить в своем сердце. Да, не забывать ничего — это задача моего друга, первого, а другому я позволяю быть рядом со мной, но пока еще точно не знаю, как к нему относиться: стоит ли его ненавидеть, любить или только жалеть, вероятно, я еще направлю его на путь истинный.