Даль Орлов - Место явки - стальная комната

— Человек написал пьесу, доверил ее вам, — продолжала она, — каждому дал возможность отличиться, и у вас не нашлось для него ни одного доброго слова! Профессионалы… Не с вешалки начинается театр, а с пьесы! Я не пила, а сейчас выпью, до дна — за автора!

«Да что ты, да чего ты, да ты же, да мы же…» — загалдели на кухне. «Ты дурочка!» — с чувством молвила Татьяна: то ли осаживала, то ли имела ввиду такую любовь присутствующих к автору, что и слов нет, а ты, мол, не поняла.

— Она не дурочка, она правильно сказала, и во время, — поддержал автор жену, теплея от признательности. — Не напомни она — могли бы не успеть за меня выпить… Наливайте! За меня!

Надо ли говорить, как дружно откликнулось застолье.

Вспоминая эту историю, автор сегодня делает два вывода. Первый: в свое время правильно выбрал подругу. Второй: сам за себя бокал не поднимешь — могут и забыть.

Автор давно приглядывается к своей карме: и где-нибудь в гостях, и на домашних сборищах, и в ходе публичных акций, которые автор организовывал и которые заканчивались добрыми застольями, и на всяческих посиделках, связанных с премьерами его пьес или фильмов, то есть везде, где именно он был в центре, ибо давал повод и обеспечение, сплошь и рядом с какой-то поистине удручающей неизменностью именно за него забывали выпить.

И вот, когда пришла пора подведения некоторых жизненных итогов, автор вдруг ясно понял: пусть немало было сделано им интересного и даже полезного, очень велик риск, что опять за него не выпьют, забудут. Что делать?

Вы догадались правильно: автор решил о самом главном, что с ним случалось, рассказать сам, то есть взял инициативу в собственные руки. Тем более, что не только о себе считал необходимым рассказать. О многих других — славных каждый по-своему — тоже.

Вот почему появилась эта книга.

Признаюсь, мне нравится, когда сделанное мной нравится еще кому-то и эти кто-то меня хвалят. Простите, как говорится, за откровенность. Много воды, пота и даже помоев утекло, прежде чем откровенность такого рода перестала в твоих собственных глазах выглядеть стыдной. Слишком долго в нас, то есть в представителях того поколения, что еще в детском саду игралось кубиками под большим портретом усатого дяди с раскосой девочкой по имени Мамлякат на руках, вколачивали постулат, что «скромность украшает большевика». И вколотили. Большевик в нас сидел и сколько мог мешал радоваться комплиментам — ровнял по головам, запрещал высовываться. Теперь я готов высовываться, но силы, конечно, не те.

Тем не менее, их достаточно, чтобы признаться в еще большем грехе с точки зрения прошлых представлений: мне не просто нравятся те, кто меня хвалит, а я их люблю, я нахожу в них уйму достоинств. Уважение к их чувству справедливости я неизменно переплавляю внутри себя в чувство глубочайшей им благодарности.

Чтобы не выглядеть голословным, приведу пример. У этого примера есть славное и хорошо известное в драматургически-театральных кругах имя: Инна Люциановна Вишневская. Доставалось мне порой от ее критики по первое число. Но как же она умела и умеет поддержать в трудную, в переломную, в самую принципиальную для тебя минуту! Потому и люблю.

Ум, эрудиция, стиль, юмор (когда что-то рассказывает, хоть и с официальной трибуны, люди покатываются), сотни статей, уникальные по блеску интеллекта книги, сонм учеников — драматургов и критиков, она и профессор, и доктор, и заслуженный деятель искусств, — разве не будешь счастливым, когда такая «великая медведица пера» вдруг обратит на тебя внимание, заметит, одарит теплым словом.

Не только своего любимого драматурга Островского, но и прозу Толстого она способна цировать по памяти страницами. Вышла из зрительного зала после премьеры в Московском тюзе «Наташи Ростовой» и заговорила толстовским текстом, поблескивая своими темными умнющими глазами. Если б спектакль не понравился, подумал я тогда, продолжая оставаться в авторском страхе перед критической оценкой, не впала бы она в этакое упоение, просто бы потихоньку сбежала…

А вскоре в журнале «Театр» (№ 11, 1979) появилась ее большая серьезная статья о спектакле по моей пьесе «Наташа Ростова», поставленной талантливым Юрием Жигульским к 150-летию Льва Толстого. Дальше в книге вы увидите полный текст этой статьи, пока же смею еще раз обратить внимание на содержавшиеся в ней слова, вынесенные в один из эпиграфов к этой главе: «Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ Толстого… позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана…»

Возможно, кто-то оспорит оценку Вишневской. Но, конечно, это буду не я…

Спросят: а так ли важно, что первый? В искусстве, известно, не очередность принципиальна, а качество сделанного. Первый не тот, кто «раньше», а тот, кто «лучше»: не кто раньше пришел, а кто выше взошел. В мире прекрасного отсчет ведут от лучшего.

Перечитывая сейчас — три с лишним десятилетия спустя — «Ясную Поляну», отойдя от нее невероятно далеко, до полного, кажется, обрыва родственных связей, а значит, получив возможность судить о ней со всей возможной непредвзятостью, я с удивлением обнаруживаю, что нет, не подвел себя в те времена: то, что читаю сегодня — полноценно, драматургически изобретательно, тут есть во что вглядываться…

Похоже, что первое получилось отнюдь не второсортным. Потому, наверное, и пробилось к людям первым.

Собственно, каждый может сам составить мнение о пьесе — она опубликована в этой книге. Причем я впервые показываю оригинальный вариант, тот, которого не коснулись изменения, произведенные в свое время по требованию политической цензуры. Об этом мы еще дальше поговорим…

Расскажу дальше и о том, почему, с моей точки зрения, именно в связи с показом Льва Толстого на театральной сцене критики неизменно подчеркивали факт «первенства». Ни с какими другими историческими фигурами не было, пожалуй, столь трудно одолимых проблем, как с Толстым. Доведение данного замысла до премьеры, после многих неудавшихся попыток других авторов, и тогда рассматривалось, да и сейчас, думаю, так выглядит, как реальный прорыв в творческом освоении многосложного материала, и в не меньшей степени — как прорыв сквозь охранительно-запретные редуты, возведенные тогда властвующей идеологией.