Даль Орлов - Место явки - стальная комната

Проходим по Ясной Поляне, прекрасной, неповторимой, трепетно близкой… И видим на экране ее же, искореженную фашистским пожарищем…Вот Севастопольские редуты, знаменитый Четвертый бастион. Здесь сражался молодой Толстой и был награжден, а вот снятые первыми русскими операторами в 1911 году оставшиеся в живых участники Севастопольской обороны, ровесники Толстого, «наши с вами прадеды», как сказано в фильме. Удивительная архивная находка и мастерски точное использование ее в контексте темы!.. Многосложная проблема — уход Толстого из Ясной Поляны, которую он так любил и которую в конце жэизни назвал тюрьмой без решеток. Лаконичные, строгие слова по этому поводу идут одновременно с показом грустного среднерусского пейзажа — тяжелые капли дождя падают с поникших листьев…

А потом, — резким диссонансом врывается стрекот телеграфных аппаратов, заводские гудки, зовущие людей на демонстрации, — мир потрясен, и Россия вздыблена известием о последнем решительном поступке Толстого…

Текст «от Толстого» в фильме читает В.Самойлов, от «автора» — В.Колычев, делают они это взволнованно, искренне. Музыка композитора Н.Каретникова придает фильму эмоциональную глубину, а в некоторых местах (реквием) она достигает особой трагической силы.

Картину эту смотришь как бы на одном дыхании. Она убедительно сложилась в своих главных и определяющих художественных компонентах. Вместе с тем иной раз все-таки невольно отмечаешь некоторый спад темпа, прежде всего там, где режиссер использует только фотографии, а не опирается на киноматериал, который можно было бы добыть, более широко производя съемки как у нас в стране, так и за рубежом.

Эти замечания не заслоняют главного. Публицистически страстный, умный, эмоционально заразительный киномонолог о Толстом звучит своевременно, фильм «Лев Толстой — наш современник» оказывается явлением не только кинематографическим. Он обретает широкое идейно-политическое звучание. Фильм несет с экрана правду о Толстом. А правда, истина, как считал сам Толстой, — самое могущественное средство в мире!»

«У вас мистический склад ума», — сказал мне Габриэль Гарсия Маркес.

Эти слова последовали в ответ на мой монолог — совершенно искренний и даже взволнованный. Разговаривали у него дома, в Мехико. В России только что впервые на русском вышел его роман «Сто лет одиночества». Нобелевская премия еще не наступила. И вот тогда, перед прощанием, на зеленой лужайке во дворе я и сказал ему:

— Когда читал «Сто лет одиночества», не мог освоиться с мыслью, что все это написано одним человеком, так это величественно и совершенно, как Библия. Второе, что тоже казалось невероятным, — что этот человек живет в одно с тобой время, твой реальный современник. И третье, что совершенно невозможно было представить, что я встречусь с этим человеком и буду с ним разговаривать!

Тут и последовала мгновенная реакция Маркеса: «У вас мистический склад ума».

Он сказал, а я потом стал думать: значит, бывает такой склад ума — мистический? И такой именно мне выпал? А хорошо это или плохо?.. Что-то же, видимо, он разглядел, почувствовал, если так сказал… Такие люди на ветер слов не бросают…

В конце концов, я смирился: мистический, так мистический. Хуже, если бы никакого. Зато стала объяснимее вечная моя тяга искать всякого рода совпадения, необъяснимые сближения, аналогии, когда так и кажется, что будто ведут тебя, расставляя вешки, как ориентиры, будто — знаки судьбы.

Одна знакомая театральная дама сильно увлекалась астрологией. И много в том преуспела. А не найдется ли в вашей лженауке, поинтересовался я однажды, объяснения моему острому, проходящему по всей жизни интересу к Толстому? Все очевидно! — услышал в ответ. У вас с ним — парные знаки, в круге Зодиака они стоят друг против друга. Вы — Водолей, он — Лев. Такие знаки притягиваются!..

Профессор театрального института Григорий Бояджиев был знаменитым специалистом по западному театру, был очень умен и эрудирован. Жарясь на писательском пляже в Коктебеле, говорил: «Я все-таки удивляюсь своей голове: только сяду писать — она сразу выдает мысли!».

С ним хотелось делиться сокровенным.

— Григорий Нерсесович, скажите, почему при моей захваченности Толстым я совершенно холоден к Достоевскому, вплоть до отталкивания. Надо было рецензию написать на спектакль по Достоевскому — не смог слова из себя выдавить, даже испугался. Это, наверное, ущербность?

— Не пугайтесь, обычное дело! Одни — с Толстым, другие — с Достоевским. Тут человечество делится пополам.

Немного успокоился. Быть заодно хотя бы с половиной человечества — не так уж и плохо.

Вот и спрашиваешь себя: мистика это или нет — оказаться в «толстовской» половине? Что означают эти мои последовательные «попадания» и «совпадения», связанные с его персоной, протянувшиеся через всю жизнь, от заворожившей книги без обложки, оказавшейся толстовской трилогией, от учителя Сан Саныча и собеседования с доцентом-толстоведом Зозулей, от семинара академика Гудзия до собственных театральных и кинематографических проектов, ставших актами и личного творчества, и, смею думать, общественной культурной жизни?

Действительно, есть вещи необъяснимые. Стороннего человека они, скорее всего, оставят равнодушным, а для тебя, тем не менее, оказываются значимы, хочешь-не хочешь, а занимают голову и душу почему-то будоражат.

Мама моей жены, например, всю жизнь была «ударена» Пушкиным. Вроде как я Львом Толстым. Прочитывала о нем все, что только попадало под руку. Уже тяжело болея, месяца за три до кончины, сказала Алене, дочери: у меня на книжке осталось 80 рублей, приятельница согласна продать полного Пушкина Брокгауза и Эфрона, тома тяжелые, будет приносить по одному, я буду смотреть и передавать Далю. Это будет от меня ему память.

Она передала мне последний, шестой, том, мы о нем поговорили, я при этом держал на руках ее годовалую внучку. На следующий день она умерла. Следующим днем было — 10 февраля. 10 февраля, как известно, — день смерти Пушкина. Она умерла в день смерти своего любимого Пушкина! Но это не все: 10 февраля — день моего рождения.

После подобного любой ум поведет на мистику…

Недавно не стало Анри Труайя. В своей книге «Лев Толстой» он упоминает некоего Орлова, корреспондента «Русского слова», который первым сообщил телеграммой Софье Андреевне, что Лев Николаевич заболел и находится в Астапово.

Почему Орлов? — возникает вопрос в моем мистическом уме. Почему корреспондент именно «Русского слова», редакция которого помещалась в доме на углу Тверской и нынешней Пушкинской площади, то есть как раз в том доме, в котором десятилетия спустя я начинал свою журналистскую жизнь — в том красивом здании размещалась в мои годы газета «Труд». И опять не все! Я же в середине девяностых еще и в нью-йоркской газете умудрился поработать, в самой старой русскоязычной. Она, как бы продолжая традицию, называлась не «Русское слово», а «Новое русское слово».