Юрий Софиев - Вечный юноша

— С удовольствием!

Лодка Нади и Гриши ушла вперед. Они помахали нам и стали огибать остров. Борис подвел лодку к удобному месту. Я выпрыгнул на берег и протянул руку Ольге.

— Я посижу, почитаю, — и Борис вынул книгу из кармана пиджака.

— Вот это здорово! А я? — воскликнула Катя.

— Ты же боишься змей. Ну, и посидишь.

Катя надула губы. Но Ольга, не отпуская моей руки, сказала:

— Пойдем, пойдем, — и потянув меня, побежала по тропинке.

Тропинка была узкая, она вилась среди кустарника и вскоре вывела нас на открытое место. Мы пошли рядом.

— Осторожно, Юра, здесь и в самом деле много змей!

— Авось не укусят, вот только неловко перёд Катей.

— Бросьте думать об этой взбалмошной девчонке весело сказала Ольга.

— Я вижу, что вы не любите светской болтовни…

Я, было, попытался сказать, что за эти годы отвык от общества, да и в силу своего характера мне очень трудно побороть смущение и неловкость.

— Я Вас очень давно знаю, Юра. Не удивляйтесь, Борис очень много о Вас рассказывал, о школьной дружбе, из всех его кадетских товарищей. Вы единственный человек, с которым он очень глубоко связан. И знаете, верно рассказывал. Я Вас сразу узнала. Вот почему в ту ночь, когда Вы пришли, я руку Вам дала, уже как старому другу. Вы очень близкий человек Борису, будете и мне.

Он мне рассказал и о вашем недавнем ночном разговоре. А для меня вы не герои, чистые мальчишки, которые бросили все и идете на смерть.

— Герои, — усмехнулся я, — ну это сильно сказано. Я видел очень бесстрашных людей и все-таки думаю, даже в самые трудные моменты в человеке живет надежда, вера, ощущение, что он будет жить.

Идти на смерть, с осознанием, что будет другой исход, исключен — для этого, вероятно, нужна очень большая сила духа. Я этого не пережил и не знаю, что буду испытывать, если меня поставят к стенке.

В самые опасные моменты меня никогда не покидала уверенность в торжестве жизни. Вероятно, я очень люблю жизнь. Потому я не чувствую «величия смерти», она мне кажется всегда безобразной, нелепой, немыслимой, унизительной для человека. И потом, Оля, я думаю, что я не тот герой, о подвигах которого вы говорите.

— Змея! — крикнула Оля и отпрянула назад.

В шаге от нас, свернувшись кольцом, с высоко поднятой головой, в угрожающей позе, лежала гадюка. Злобные глаза ее были устремлены на нас. Она мгновенно развернула кольцо и уползла в сторону.

Ольга несколько мгновений стояла, прижавшись ко мне.

— Пойдемте отсюда!

И мы повернули назад, к лодке.

(Из тетради без номера с названием: «Черновые материалы» и эпиграфом — «Стремление сохранить в нашей памяти то, что безвозвратно исчезнет, — одно из сильнейших человеческих побуждений. В данном случае я ему подчиняюсь», Конст. Паустовский. Снова идет рассказ «Белая акация», только кое с какими добавлениями. — Н. Ч.).

Отец

…Приехал я из Ростова-на-Дону, выписавшись из госпиталя, где пролежал почти два месяца. За эти два месяца я переболел приступами возвратами тифа, а затем, не выходя из госпиталя, перенес и свиной тиф. Я выжил.

Поезд нес меня, впервые в жизни, через кубанские станицы, белые от цветущей акации.

Страшно худой, с матово-белым лицом, еле держась на ногах, я стоял у окна и с жадностью вглядывался в новые для меня видения мира.

Отец в этот период служил в артиллерийском снабжении.

На окраине города, почти у самой Кубани, по середине сада, отгороженного, от улицы высоким забором, стоял дом. Могучие старые черешни, другие плодовые деревья и густые кусты сирени почти скрывали его от глаз. Отец занимал комнату вместе с четырьмя сослуживцами, такими же артиллерийскими полковниками, как и ой сам. Комната была большая, светлая, с окнами, выходящими в сад. В ней стояло пять походных кроватей, «гинтеров», стол и большое трюмо. Мне поставили шестую походную кровать. В соседнем доме квартировали семейные офицеры, тоже сослуживцы отца. Их жены организовывали нечто вроде «офицерского собрания», или точнее, «pansion de familie», в котором и столовались все пять полковников.

Отец поручил меня дамам, с просьбой «откормить», а во всем остальном предоставил самому себе. Одной из хозяек этого пансиона была жена капитана Рыкалова.

Это была молодая женщина, бесспорно, красивая, но как мне показалось, достаточно глупая и легкомысленная. У мужа ее было нездоровое, желтовато-бледное лицо и выражало оно постоянное сдержанное раздражение.

Я скоро заметил, что у отца с Екатериной Николаевной существуют отношения более интимные, чем простое знакомство.

Отец был небольшого роста, но был сухощав и строен, у него было очень мужественное, благородное лицо горца. Он был брюнетом, но у него были чудесные синие глаза.

Всю свою жизнь он очень нравился женщинам.

В этот период ему было сорок с небольшим, но выглядел он очень молодо, и потому казался совсем молодым полковником с беленьким георгиевским крестом на гимнастерке и с георгиевским темляком на золотом оружии.

Я скоро убедился, что не ошибся насчет интимных отношений отца с Рыкаловой.

Как-то днем, дверь в нашу комнату была открыта. Она выходила в прихожую, двери других комнат были распахнуты в сад. Все ее обитатели, кроме меня, были на службе. Я лежал на кровати с книгой.

Я услышал острожные легкие шаги и в прихожей кто-то тихо произнес:

— Боря!

Я не успел пошевелиться, как в комнату впорхнула Екатерина Николаевна. Увидев меня, она страшно смутилась:

— Ах, вы здесь, Юра! Я думала, что никого нет и пришла посмотреть в трюмо на мое новое платье.

Я вскочил с кровати, тоже не менее смущенный. На ней, действительно, было прелестное новое легкое летнее платье. Бедра у нее были высокие, ноги очень стройные, высокой, но не большой была и грудь. Она повертелась перед зеркалом, поблагодарила меня и исчезла.

В этот период мы не были с отцом еще по-настоящему близки — это пришло позже. В детстве я его скорее боялся, он мне казался чересчур строгим и сухим. И вот в «один прекрасный вечер» на пороге дома появился Борис.

Он узнал о моем приезде от общих знакомых. Ну, естественно, мы бросились друг другу в объятия, хотя два года тому назад расстались с Борисом с тяжелым чувством. Наша дружба неоднократно подвергалась испытанию и виной была вспышка моей безрассудной эмоциональности.

Здесь снова мне придется возвращаться к кадетским годам.

Февральскую революцию мы приняли с Борисом восторженно. Возбуждение учащейся молодежи доходило до экзальтации. Весна природы, весна жизни, весна свободы слились в один ликующий праздник. Однако далеко не все наши сверстники разделяли это ликование. Корпус был казенным заведением и воспитание в нем зиждилось на казенной идеологии: за веру, царя и отечество. Кроме того, корпус был военным и закрытым заведением. Громадное большинство в военной среде эту идеологию исповедовало вполне искренне. С ней была связана традиция военной славы. Из поколения в поколение эти чувства впитывались с молоком матери. Это «служение царю и отечеству» подкреплялось и окриком — «не рассуждать!».