Юрий Софиев - Вечный юноша

19/ VII Отправил письмо и 10 фото Братусам

6/ 9 Отправил письмо Братусам с 6 фото.

27.

(Телеграмма от Раисы Миллер: «Звони 17 числа утром комната 432 Рая Ленинград Гостиница Астория»; газетная вырезка «Дом Хемингуэя» Поля Хофмана; статья Ю. Тыссовского «Африканский Маугли» — Н.Ч.).

Корреспонденция:

Москва

Голенищеву-Кутузову, Н.П. Смирнову, П.Л. Вайншенкер, Вл. Б. Сосинскому, Г. Мышецкой, Л.Любимову.

Ленинград

И.В. Братус, Ахаматовой.

Краснодар

И. Прилепскому

Париж

Мамченко, Терапиано, Леве (Бек-Софиеву)

Рае (Миллер)

Могилевскому

22/9 Отправил ответное письмо И. Родионову.

(Фото, где Ю.Б. Софиев и подпись: «Созрели сливы в моем саду»).

28.

(Вырезки из газеты «Русские новости»: «Книжная полка», автор О.К., 28/9 65 г. № 1059, Париж, о книге А.Гингера «Сердце»; о нем же в № 1056 за этот же год, но уже некролог о смерти поэта; Ю.Терапиано «Памяти Александра Гингера» — Н.Ч.).

(Фото-открытка с видом Парижа: Rue du General — Leclers, и письмом от Раисы Миллер: «Помнишь ли нашу главную улицу? Ты поднимался по ней не раз. Налево — магазины (…) — его при тебе не было, и за оградой был большой сад. Как вышли фото? Пришли, пожалуйста. У нас настало лето» — Н.Ч.).

(Вырезка из газеты «Голос родины» № 48, июнь 1965 г.).

А радость там… Лети! Лети!

Виктор Мамченко.

Париж.

В подлиннике:

Чтобы крылатое продолжить дленье.

………………………………………

Переложить на легкое крыло.

И последняя строфа:

Прежде всего, в подлиннике мне не понятно «собою», — это обычное мамченковское «косноязычие», может быть, «сама с собою» (что плохо), но вся строфа пронзительно трагична (с ума сойти!). Образ бьющейся во тьме, отставшей от стаи, большой птицы — образ, вызывающий сочувствие и сострадание — убедителен. И строка «не нужная ты больше певчей рати» звучит вовсе не осуждающе, с горечью незаслуженно-горестной судьбы!

Нужно знать историю этого стихотворения. Виктор говорит о самом себе, о своей судьбе и написаны стихи под впечатлением нашего (моего, Ник. Ник.) отъезда на родину в ноябре 1955 года, под впечатлением нашего расставания на парижском вокзале.

Виктор очень болезненно переживал наш отъезд и свою невозможность, под предлогом болезни, возвращения на родину, свой фактический отказ от возвращения, остро сознавая, что остается в Париже «ради жизни, а не ради радости», Я не уверен, что состояние его здоровья было непреодолимым препятствием для возвращения, думаю, причины были более сложными, а главной — нет, главной был сам Виктор, вся его натура — динамичная во внутренней жизни и очень статичная (вся во власти отстоявшихся привычек) во внешнем мире, — во всяком случае, одной из главных — его отношения с Еленой Владимировной Ионовой. Но даже не будь Елены, я не уверен, решился бы Виктор на такую перемену жизни, как отъезд на родину, ведь это путешествие из одного мира в совершенно другой и я опять-таки не уверен, смог ли бы Виктор акклиматизироваться у нас или сколь мучительна была бы для него эта акклиматизация, и еще что бы он стал делать на родине? Сумел бы утвердить («в порядке становления») себя, как это удалось сделать Ладинскому, Любимову, наконец, мне? Все это трудные вопросы с неясными ответами?

Но что же сделала из последней строфы рука редактора? — действительно, как пишет Виктор: можно заплакать!

(Вырезка из этой же газеты со стихами В. Мамченко «Вика Оболенская» — Н.Ч.).

29.

Элегия Масснэ. Виолончель. Поет Обухова: «Не дал мне вновь (…)…».

10/X

Возможно, открывали заказное письмо Рае с документом для заверения в (…) консульстве. Леве — просьба через газету разыскать Володю, 2 «Простора» для Мамченко и Терапиано.

30.

(Отдельный листок — Н.Ч.)

2/VIII, 2, 15дня.

Ни души, а мне очень плохо. Немеют, очень противно, конечности. Был участковый врач. Отменил лекарства, т. к. почти ничего не ем, а питаюсь лекарствами — отравляю организм. Прописал глюкозу, но когда сестра начинает ее вводить —? попросил Катю купить ее по рецепту. Плохо стало не с утра, а часов с 10. подмел комнату и стало плохо. Но такое ощущение, что жизненные силы уходят из организма и состояние мерзкое. Ощущение вздутия желудка и это душит. К тому же пасмурная, неподвижно-душная атмосфера.

Давление врач не смерил.

Определил «жесткое» дыхание, в левом легком в особенности, и гнойные пробки в миндалинах.

Лежать муторно, хочется двигаться, хотелось бы позвонить Надежде Федоровне Боевой, вероятно, от гнетущего одиночества и потому что она изумительно человечный, отзывчивый и прекрасный человек — вся семья для меня самая близкая. Но телефона у меня нет и вокруг никого нет. А вообще — спокойствие и сдержанность…

31.

(Письмо к Елене Лютц в Париж, хранящееся в тетради № XVI — Н.Ч.).

Дорогая моя Лена!

Наши письма разошлись на несколько дней, потому вслед за отправленным шлю это — в ответ на полученное от 24/12.

Не сговариваясь, может быть, от приближения Нового года, мы оба затронули в них тему о счастье. Я боюсь, как бы не впасть в фальшивую риторику в этом письме. Хотелось бы найти спокойные и обычные слова, но которые бы верно и точно выразили мои чувства, мои переживания. Все, что ты пишешь, — от большого душевного благородства и от большой любви, но тем не менее и безнадежное, тот тупик, в который ты уперлась.

И вместе с тем, зная тебя, я ничего не могу возразить на твою фразу «не привычка, не боязнь перемен, а чисто материальное неблагополучие и взятые на себя моральные обязательства, приковали меня к месту».

Я знаю, что эти факторы будут действовать до конца наших дней, именно последний, т. к. тебе одной всегда бы хватило материальных средств, чтобы приехать ко мне, и именно этим моральным обязательством по отношению к В. (Виктору Мамченко, тяжело больному, за которым ухаживала Елена Лютц, бывшая когда-то его гражданская жена, но потом они расстались, однако сохраняли дружеские отношения и она помогала В. Мамченко, который был совершенно одинок. С Юрием Софиевым у Елены Лютц был роман, — Н.Ч.) и твоей матери мы и приносим в жертву нашу судьбу, наше личное счастье.

Позволь мне оглянуться назад и, может быть, внести еще один немаловажный фактор, сыгравший немаловажную роль в наших отношениях, в нашей судьбе.