Николай Чуковский - О том, что видел: Воспоминания. Письма

Милый Коля!

Вот тебе читательский отклик. По-моему очень умный и верный. Адрес Александры Яковлевны Бруштейн [903], замечательной женщины, которая помнит нас еще по Куоккале:

Москва Г-2, Серебряный пер., дом 5, кв. 7.

Напиши ей хоть несколько слов. Дела с библиотекой наладились. Литфонд своим чиновничьим методом задержал ее постройку на 3 недели. Но благодаря вмешательству Союза — Ляшкевич посрамлен — и сейчас мы копаем фундамент [904]! Привет Лоле и Тате Либединским [905]и Ксене Агаровой [906]. Скажи им, что к их возвращению библиотека будет уже открыта.

Атарову поклон!

Я поскрипываю. О твоей повести говорят хорошо. Собака Арбузова [907]искусала лицо мальчику Ажаева [908]. Иностранцы меня одолели: один день обедали федеративные немцы, а ужинал уругваец с красивой женой. У уругвайцев и новозеландцев я достал для Мити по монетке. И у поляков тоже. Целую Мариночку. В прошлое воскресенье был у нас Гуля, прелестный, талантливый, но — загадочный.

Геннадию Матвеевичу [909]дружеский привет!

Твой Дед.

18 декабря 1958 г. Будапешт

Целуем Вас, дорогой Дед, и вспоминаем в Будапеште!

Марина.

С самым приятным воспоминанием на дружеский прием в Переделкине — по случаю встречи с Николаем Корнеевичем в Будапеште — привет горячий от И. Вальдапфеля [910] . Твой Н. Ч., выпимши.

18 дек. 58.

15 августа 1963 г. Коктебель

15 авг. 63 г. Коктебель

Милый папа!

Пишу тебе древним, доисторическим стальным пером, вправленным в деревянную вставочку, макаю его в чернильницу. Оказалось, я совсем разучился так писать и еле-еле справляюсь. Мой английский карандаш, начинку для которого ты дал мне перед отъездом, исписан весь: я написал здесь большой рассказ [911], плохой, но на плохие рассказы уходит столько же чернил, сколько и на гениальные.

Прочел я здесь три твои превосходные статьи [912]. Читал с волнением и даже с болью — можно ли объяснить людям, что все дело во вкусе, когда у людей нет вкуса? Невольно становишься на сторону «дистилляторов» — их хоть можно читать, не коробясь.

А дай сторонникам просторечия хоть немного воли, и они такого наворотят, что читать станет невозможно. Даже приведенные тобой удачи — неудачны. Сочетание слов: «Слышь, Эльза» — меня рассмешило.

Что поделаешь, победы в переводе всегда индивидуальны, неповторимы, и потому из них нельзя извлечь никаких уроков. Систематизации поддаются только поражения. Ты это чувствовал, когда писал, и потому две последние твои статьи лишены присущей тебе отчетливости.

В Коктебеле прекрасно, и расстаюсь я с ним с сожалением, хотя мы прожили здесь больше месяца. Наслаждение было двойное — прекрасно быть в Коктебеле и прекрасно не быть в Москве. 21-го мы полетим отсюда в Киев. Надеюсь проболтаться там дней пять, а то и неделю. Следовательно, будем дома вскоре после 25-го.

Видел 6 № «Нового мира», по нынешним временам любопытный [913]. Там несколько отрывков из моего Тувима. Прочитал и подумал, что нужно было дать не эти отрывки, а другие. Ну, да все равно. Скоро выйдет вся книжка — мне сюда, в Коктебель, прислали верстку [914].

Тревожит меня по-прежнему Митя — заберут или не заберут? Господи, до чего хочется, чтобы не забрали и до чего мало на это надежды!

Говорят, в «Веч. Москве» было что-то о моем «Избранном» [915]. Но здесь «Веч. Москвы» нет, и что они написали — не знаю.

Итак, скоро увижу тебя в Переделкине. Будь здоров. Попроси Люшу оставить для меня немного крыжовника — не в виде варенья. Сердечный привет ей.

Коля.

[Рукой М. Н. Чуковской]:

Дорогой Дед!

Спасибо за письмо. Слава Богу, что Вы здоровы, — это главное. И все же предчувствую, сколько неприятностей свалится, чуть приедем в Москву. Бррр…

Целую Марина.

2 августа 1964 г. Коктебель

2.8.64.

Коктебель.

Милый папа!

Мы здесь уже три недели и почти ничего о тебе не знаем. Люша написала, что Зоя Семеновна [916]уложила тебя в постель. Что с тобой? Напиши нам. А то в разлуке всегда тревожно. Напиши о здоровье и о твоих делах.

О нас мне писать нечего. Здесь не жизнь, а нирвана. Купаемся, бродим, спим, беседуем со старичками о предметах возвышенных и вечных. Митя занят любовными похождениями, за которыми не уследишь. (Не уследим, как скоро прикажут писать [917].) На днях он уже возвращается в Москву и, конечно, объявится в Переделкине со своим гремящим мотоциклом.

Я доделал здесь рассказ для «Юности» [918]и уже пишу другой, новый, и дней через пять кончу [919]. Тоже о предметах возвышенных и вечных и, кажется, тем более плохой.

Ничего не знаю о своем Мандельштаме в 8 № «Москвы» [920]. Но волнуюсь не очень — будь что будет. Вернусь к сентябрю и узнаю все разом.

Напиши нам, пожалуйста, хоть несколько строк.

Коля.

5 ноября 1965 г. [921]Барвиха

Мариночка, родная, любимая. Вот мы и осиротели.

Для меня это так непривычно, так противоестественно, так странно, что кажется, будто и небо надо мною стало другое, и весь вид из окна другой. Как поразительно закручена его жизнь, сколько в ней было творческих радостей, сколько титанической работы — что наряду с БОЛЬЮ, есть какое-то восхищение, какая-то радость о гармоническом человеке. Будьте, друг мой, спокойнее, чувствуйте, что мы все любим и любили Вас обоих неотделимо, что любовь наша, общая, должна облегчить Вам Ваше лютое страдание. Я пишу чепуху, но я сам — стал идиотом — и целую Вас — целую еще раз, целую и плачу, плачу и целую.

Ваш дед.