Дана Арнаутова - Дорогой Жан...

Сейчас, Жан, мне смешно, а тогда — ты только вообрази! — я ответил ему вежливо, насколько мог, но великодушный кюре стал еще бледнее — и еще более похожим на лепешку, — попрощался дрожащим голосом и ушел с похвальной торопливостью. Да, Жан, мне грустно и смешно: я теперь только на то и гожусь, чтоб не дать забрать себя в местную богадельню. Пока еще гожусь. Я Дуаньяр, я родился в этом доме и именно здесь хочу умереть, не променяв эту привилегию на чечевичную похлебку благотворительности, тошнотворно отдающую ладаном.

19 октября 1933 года

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

г-ну К. Жавелю

от г-на П. Мерсо

Сент-Илер-де-Рье, отель «Де Лил»

Клод,

Клод, я уезжаю из Сент-Илер-де-Рье. Можешь молча возвести глаза к небу по своему обыкновению — все равно я тебя не вижу, хоть и отлично представляю, как ты это делаешь. Да, Бульдог снова потерял след. Кто только придумал эту дурацкую кличку, ведь бульдоги никогда не числились в охотничьих породах? Впрочем, неважно. Все неважно, кроме оборвавшегося следа.

Я знаю, даже если я скажу тебе, что устал, разуверился и готов сдаться, ты никогда не позволишь себе даже тень самодовольного согласия, а ведь имеешь на это полное право. Вот только ты с твоим долготерпением, всепрощением моих выходок и неизменной готовностью помочь — и имеешь, пожалуй. Ну, хорошо, не на самодовольство, но уж точно на «я же тебе говорил». Скажешь, Клод? Уверен, что нет.

Так вот, о следующем адресе и моем дальнейшем пути. Извини за сумбурность письма, я пошлейшим образом пьян. В моем нынешнем настроении либо застрелиться, либо надраться, но я же всегда был практиком, да и не собираюсь служить примером пересудов для всей Тулузы. Ничего, пройдет. Я почти ухватил его за хвост, можешь ты это представить? Одна из жертв, работница с местной фабрики, незадолго до гибели призналась подругам, что собирается замуж за очень достойного господина. «Замуж» собиралась и вторая девушка, и тоже за человека в высшей степени порядочного и достойного, но не желающего общаться с ее нынешним кругом знакомых. И у этой второй была доверенная подруга, которой она тайком показала «достойного господина». За неделю до моего приезда, Клод, всего за неделю эта подруга умирает в больнице от неудачного подпольного аборта. Вот так… Третья никому ничего не рассказывала, но я уверен, что это Он. Два жениха, не появившихся на похоронах?

Я не понимаю одного, Клод: как могла поддаться на такую глупость Клэр? Или он находит к каждому замку свой ключик? Моя девочка была чистой до наивности, до святости, она бы никогда не стала встречаться с мужчиной тайком, да и где? В колледже, дома, с подругами — она постоянно была под присмотром. Могу признаться только тебе, Клод, я, со своим многолетним опытом, в полной растерянности. Все погибшие девушки разительно отличались положением в обществе, миловидностью, манерами… Ты был прав, какой мужчина мог бы одними глазами взглянуть на шлюху Орранж и мою Клэр? Он видит один лишь цвет волос? Или есть еще что-то?

Одно я знаю точно, Клод, это моя вина. Все считают, что я из упрямства гонюсь за призраком несуществующего преступника, но ты-то знаешь — это призрак моей вины. Мне следовало быть рядом с Клэр, мне, а не тому ничтожеству, которого она звала отцом. Как я ошибся, не желая портить жизнь Амелии, уступив ее тому, кого посчитал более… нет, не достойным, а подходящим. Что я мог ей дать? Ни состояния, ни карьеры, ни связей… Если бы я только знал тогда, что Амелия беременна! Моя Клэр никогда не носила бы чужую фамилию, не жила в чужом доме. Я сумел бы ее уберечь. Не качай головой, Клод, я сумел бы! Я не он, и я знал бы малейшее движение души моей девочки, каждого человека возле нее, любую упавшую на нее тень. Поздно. Все поздно, понимаешь? Амелии нет, а теперь нет и Клэр…

Никто не видел этого таинственного жениха, никто не может его описать. Но теперь я знаю, где искать и как. Подруги, сестры, матери, быть может… Неужели ни одна из жертв не оставила зацепки? Хоть нескольких слов, описания… Быть этого не может, Клод. И если б я думал, что упустил его навсегда, богом клянусь, мои мозги сейчас беседовали бы не с месье Арманьяком пяти лет выдержки, а с мистером Браунингом 45 калибра.

Прости это за письмо, которое я потороплюсь отправить, чтоб утром не порвать в клочья.

19 октября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель «Дюссо»

от демуазель Ортанс Дерош

Авиньон, ул. Монфрен, 16

Дорогой Андре,

Получив твое письмо, я весь вечер думала, что тебе написать. Честное слово, Андре, я так долго и старательно думала, что мне даже приснилось, как ты сидишь в какой-то комнате, окруженный огромными стопами бумаг, а между ними, стоит тебе поднять очередную бумагу, извиваются и шипят змеи. Я проснулась от страха, а потом лежала в постели и думала о тебе, мой дорогой братец. Твое письмо сейчас в моей шкатулке с духами, куда матушка не заглядывает, потому что от запаха духов у нее начинается безудержное чихание и болит голова. Я перечитала его снова и поняла, что должна сказать тебе только одно: ты все делаешь правильно. Помнишь, когда мы были детьми, матушка учила нас, что все хорошие дела требуют умения, терпения и труда. Ты ведь знал, что задуманное тобой будет непросто. Андре, на самом деле ты не боишься ни труда, ни опасности, так что это минутная слабость, правда ведь? Уверена, ты уже и сам это понимаешь.

Но вот то, что ты писал о глупости и промедлении… Андре, как жаль, что меня нет рядом, чтобы хорошенько отругать тебя! Выбрось это из своей умной головушки, мой дражайший Ланцелот Архивный! Ты — и глупость? Ты — и промедление? Я готова поклясться на святой книге, что никто на твоем месте не сделал бы большего и не сделает. А раз так, что толку сокрушаться о несбыточном? Если Господу будет угодно помочь тебе в твоем труде и поиске, он сотворит это и без дара всеведения, поверь. Ты просто делай то, что так хорошо умеешь — надейся, верь и трудись ради истины. Я молюсь о тебе и тех бедных девушках, при мысли о которых сердце сжимается от страха и жалости.

20 октября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Мои ночные прогулки не прошли даром, я — вот же насмешка судьбы — простудился. Если бы болезни, гнездящиеся в человеческом теле, обладали собственным рассудком, о, в какое негодование впала бы сейчас моя главная мучительница, нагло потесненная столь обыденными захватчиками — насморком, кашлем и лихорадкой. Разве не ирония судьбы? Свыкнуться с мыслью о коварном и злобном враге непреодолимой силы, сражаться с ним за каждый день и час жизни, чувствуя мертвенный холод приближения конца — и поддаться этому? Осталось, право же, только умереть от простуды — вот будет пошлая глупость. Доктор Мартен мне в жизни этого не простит! Столько трудов… Я подозреваю, что он собирается написать какую-нибудь статью о моем случае, и ни за что не хотел бы его разочаровать. Уж это я ему должен за непрестанную заботу и волшебные пилюли.