Дария Беляева - И восходит луна

Он раздвинул ей ноги, пощупал, а потом приставил к ней что-то, холодное на ощупь, грубое. И все же Грайс с жадным восторгом это приняла. Было определенное удовольствие в том, что Кайстофер мог просто взять ее, но он делал что-то неестественное, что-то, что доставляло ей постыдное удовольствие. Он трахал ее остовом водяного пистолета, детского, прозрачно-голубого. Игрушка входила в нее, исчезала в ней, почти до конца и выходила, вся в ее влаге, и это было чудовищно, а еще, приятно. Кайстофер смотрел на нее и будто бы любовался. Он держал ее ноги раздвинутыми, не давая ей свести колени от стыда. Грайс и сама двигалась навстречу его руке, впуская в себя остов игрушки. Швы были неровные, и отчасти Кайстофер делал ей больно, но его движения утоляли другую боль, внутри, и Грайс кричала, требуя еще, и еще быстрее.

Ничто в жизни, даже флуоксетин, не приносило ей подобного удовольствия прежде. Она зажимала себе рот, чтобы быть потише, но Кайстофер отводил ее руки, а потом трогал ее тело, щипая, царапая.

А ей нравилось. Все это так не сочеталось с ней самой - правильной, приличной, вечной умницей, что Грайс казалось - она смотрит порнографию о ком-то другом, о другой девочке - по-настоящему плохой. За секунду перед тем, как Грайс кончила бы, Кайстофер вытащил пистолет, он нажал на курок, и Грайс почувствовала, как ее орошает струя ледяной воды там, где она пылала. Она инстинктивно попыталась притянуть его к себе, и он поддался. Его стоящий член утыкался в ее бедро, она чувствовала, как кожу царапают кружева его белья. Он коснулся губами ее соска, лизнул грудь, а потом оставил болезненный укус.

- Я думал, ты будешь скучнее, - небрежно бросил он. - Мне нравится твоя грудь.

Он говорил будто бы равнодушно, словно игра наскучила ему.

А потом он нетерпеливо ткнулся в нее, и Грайс сама двинула бедрами ему навстречу, помогая войти.

Сегодня Грайс узнала, насколько обычное, человеческое удовольствие могло быть сильно, и узнала разницу между человеческим желанием и тем, что она испытывала, занимаясь сексом с богом. Все вокруг будто совсем потеряло очертания, плыли пятна перед глазами, невероятные, несуществующие цвета пронзали темноту, силуэты вещей, казалось, беспокойно двигались, а Грайс громко, почти срывая голос, кричала.

Он дергал ее за волосы, заставляя то целовать его в губы, то отстраняться. Он глубоко входил в нее, почти до боли, на всю длину, но ей только этого и хотелось. Она вцеплялась ему в плечи и спину, но ткань его пиджака не позволяла причинить ему боль. И тогда Грайс дергала его за волосы, и тут же, будто стараясь загладить вину, целовала. Никогда прежде он таким не был, никогда прежде она такой не была. Все смешалось, вспыхивали и гасли огни, и Грайс казалось, будто удовольствие разливается по ней каким-то чудовищным, неестественным образом, будто даже кровь в ее венах поворачивает вспять. Ей казалось, она сейчас умрет. Она с ума сходила, мир будто трескался, еще чуть-чуть, и хрупкая пластинка, отделяющая хаос от относительной стабильности должна была лопнуть. И что тогда будет - никто не знает, даже Кайстофер, в этом Грайс была абсолютно уверена.

В воздухе, будто он был плотным, как вода, плавали экзотические рыбки. Грайс протянула руку к одной из них и поймала. Рыбка была скользкая и влажная. В скользком и влажном внутри Грайс двигался Кайстофер, и с каждым новым толчком, Грайс все больше теряла разум. Мысли были как маленькие фейерверки. Разноцветные, пылающие мысли.

Он оставлял на ней укусы, будто отметки. Безумный и смешной, и ужасно пугающий, он был одновременно таким красивым, и Грайс любовалась на него, когда зрение не покидало ее. Иногда все будто выключалось, как если бы Грайс проваливалась в бессознательное состояние от чудовищного удовольствия.

А потом она кончила, и все чувства наоборот обострились до предела, будто она была обнаженной перед ним не до кожи, а до мяса. Кайстофер продолжал двигаться, и она охотно принимала его.

- Хорошая, хорошая девочка, - шептал он, а потом вдруг ударил ее по лицу. - Нет. Плохая.

И Грайс понравилось ощущение онемения от этого удара. Кайстофер кончил в нее, его жар хлынул в Грайс, и она чувствовала, как все внутри, против ее воли, все еще сокращается, принимая его в себя.

Они лежали на столе рядом. Кайстофер лениво гладил ее, потом коснулся пальцами бедер, собирая свою сперму и ее влагу, коснулся пальцев языком, а потом коснулся пальцами ее губ. Грайс открыла рот, ее язык податливо прошелся по подушечкам его пальцев, измазанных терпким и липким.

- Я буду тебя любить, - сказал Кайстофер. - Мне нравится, что он выбрал.

- Я не понимаю, - сказала Грайс. - Ты и он, это ведь один человек.

Но Кайстофер не ответил. Он ласкал ее грудь, касался губами ее шеи. Кайстофер никогда не трогал ее после секса.

Она и сама трогала его, его член, его живот, его руки. Он был открыт ей. И Грайс чувствовала себя неловко. Такая близость вызывала боль, и Грайс хотелось остаться одной, все забыть. Она вдруг испугалась, что забеременеет от него и всегда будет помнить, как именно они зачали ребенка. Как все было неправильно, как грязно.

Кайстофер вдруг приподнялся, сказал:

- Я голоден!

Он почти упал со стола, пытаясь нашарить что-то под ним. В конце концов, Кайстофер достал разбитую банку малинового джема и запустил туда руку. Грайс увидела несколько крупных осколков и бессчетное количество мелких. Кайстофер принялся облизывать свои длинные, красивые, измазанные в красном пальцы. Лицо его было перемазано в джеме, капли падали на идеально белый костюм, казалось, на нем сияют брызги крови. Кайстофер схватил ее за подбородок так резко и больно, что Грайс испугалась, но он только поднес к ее губам пальцы, измазанные в сладком. Грайс несмело слизнула джем. Он был хорош на вкус, но в нем угадывались те терпкие оттенки, которые Грайс слизывала с пальцев Кайстофера перед этим.

Она вдруг заплакала. Кайстофер склонил голову набок.

- Что случилось? - спросил он. - Тебе скучно?

Он не спросил, больно ли ей или страшно, будто никто в мире не плакал от этого. Только скука была для него достаточной причиной.

А Грайс и не могла сказать, от чего именно она плачет. Всего было слишком много - хорошего и плохого, постыдного и приятного. Грайс вытирала соленые слезы, и когда она стряхивала их на пол, он падали вниз, как крохотные бриллианты, поблескивая в неверном свете, который источал Кайстофер.

- Я не понимаю.

- Не понимаешь, - сказал Кайстофер. - Хорошо.

Он снова запустил руку в банку с джемом. Сложно было увидеть, порезался он или нет.

- Я понимаю, как можно плакать из-за того, что ничего не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, поэтому тебе скучно.

Он вдруг захлопал в ладони, брызги джема разлетелись во все стороны.