Анна Исакова - Мой Израиль

Тетушка жила в Тель-Авиве лет двадцать с небольшим. Ни саму пьесу, ни Хану Ровину в ней, ни Хану Ровину в другой пьесе она не видела. Зато они — примадонна и тетушка — ходили в одну парикмахерскую на улице Шенкин. По этому случаю в витрине висел большой засиженный мухами портрет первой трагической актрисы страны. Я купила босоножки.

Несколько лет спустя на блошином рынке в Яффо мне попалась стопка пьес на русском языке с карандашными пометками на полях. Между тонкими книжицами в коленкоровых переплетах затесалась тетрадка, на обложке которой было написано вылинявшими чернилами «Хана Ровина». Это был конспект лекций по системе Станиславского. Я вернула находку старьевщику с легким сердцем. Хана Ровина меня совершенно не интересовала. Я видела ее в какой-то пьесе — сухая старуха двигалась, как на котурнах, держа грудь колесом и выкрикивая малозначительный текст так, словно решала, быть или не быть, на манер Высоцкого в «Гамлете». Но вскоре по Израилю растекся скандал. Скандалила певица Илана Ровина, дочь знаменитой актрисы и поэта Александра Пена. Голосок у нее был небольшой и неинтересный, однако на фоне тщательно раздутого скандала залы наполнялись и газетчики интересовались.

Скандал состоял вот из чего: всенародно забытый поэт Александр Пен некогда сочинил примадонне, которой тогда перевалило за сорок, незаконного ребенка, а потом бросил и мать, и дитя. Ровина же, вместо того чтобы оставить сцену и заняться ребенком, поступила, как поступали в таких случаях примадонны всех времен и народов: сдала девочку на попечение нянек, а потом пристроила в хорошую трудовую семью. Выросшая дочь ей этого не простила. Вымазала в дегте и перьях. И Пена заодно. Нормально. Но за Ровину почему-то стало обидно.

Она же держалась сфинксом. Пальцем не пошевелила, чтобы отвести обрушившийся на нее поток обидных слов. И то сказать: репутацию, выкованную в большевистской России начала XX века, подмочить трудно. А Пен кайфовал. О нем наконец-то вспомнили. Рассказывали, что в разгар романа, то есть в начале тридцатых годов, они любили сидеть в кафе «Косит» на улице Дизенгоф, 117 в окружении местной богемы. Эта пара считалась образцом свободной любви.

Я отправилась взглянуть на место действия. Стояли ранние восьмидесятые. Кафе доживало. Внутри неухоженного помещения сонно трепыхалась пыль, слегка разбавленная табачным дымом. Она то оседала на потрепанные столики и банкетки, то взлетала в унисон со скрипом входной двери. Несколько выцветших мужчин склонились над чашками с остывшим кофе. Стены были увешаны старыми фотографиями и плакатами творческих вечеров, давно канувших. По-моему, никто из присутствовавших о них не помнил. Ничего не знала о них и молоденькая официантка. Стены и перегородку украшали еще и рисунки, не имеющие ни смысла, ни значения, какими художники, бывает, расплачиваются в подобных заведениях.

А когда-то это место было знаменито. Очень знаменито. Тут пели, бузили, скандалили и пили в долг. Шли сюда, как на работу, и работали — писали, рисовали, обдумывали, обсуждали. Еще в ранних семидесятых тут гремели отголоски боев между маститыми ивритскими поэтами старого поколения и молодыми поэтическими нахалами. Но к моменту моего визита все это было уже в прошлом. Как и старая любовная история, некогда всколыхнувшая тихие воды провинциальной Палестины. Может, среди нынешних посетителей и затесался чудак, приходивший сюда в тридцатых годах, чтобы ухватить дуновение того романтического сквознячка, который местные люди решили считать великой тель-авивской любовью? Может быть. Но угадать, с кем именно из присутствовавших нужно завести об этом разговор, я не смогла. А по слухам и писаным текстам дело было так.

Александр Пен, или Абраша Папликер-Штерн, родился то ли в 1905, то ли в 1906 году. Возможно, это случилось в Нижне-Колымске, а может быть, в Мелитополе, но не исключено, что и в Пятигорске. Если это произошло в Нижне-Колымске, то родила его субботница, дочь шведского графа Йенсена, охотника на белых медведей, который постановил: «Раз ребенок родился в моем иглу (sic!), в нем и будет расти» (из воспоминаний о рассказах самого Пена). Потом деда задрал белый медведь. Перед смертью старик дал внуку адрес, и десятилетний Санька семь лет болтался в компании беспризорников по России в поисках отца.

«Зибн из а лигн», — гласит идишская пословица. «Семь — значит, вранье».

Профессор Хагит Гальперин, сделавшая научную карьеру на расследовании биографии Пена, так резко не высказывается, но предлагает другие варианты. Самый достоверный из них, опирающийся на документы, полагает, что родился Абраша Папликер-Штерн в местечке Акимовка под Мелитополем в семье меламеда и учителя иврита. Меламедом и учителем иврита был и его дед. Что до матери, тут есть несколько возможных вариантов. Самый простой: меламед был женат дважды. У него были дети от первой жены, а Абраша был от второй, которая, по некоторым документам, была жива еще в 1927 году, поскольку ездила к Леопольду Сосновскому, старому большевику и редактору «Правды», хлопотать за сына, высланного в Среднюю Азию за сионизм.

Биограф все же не решается полностью отринуть версию с матерью-субботницей, дочерью шведского графа, подцепившей мелитопольского меламеда почему-то в университете Вены, где ее превосходительство изучала медицину. Что делал в стенах этого заведения меламед, неясно. Другая версия, придуманная тоже самим Пеном, говорит о домработнице-нееврейке, якобы родившей от меламеда двух внебрачных детей и скоропостижно скончавшейся. Однако документы позволяют проф. Гальперин все же предположить, что Абраша рос дома при маме и папе, а ощущение раннего сиротства приобрел, глубоко вжившись в биографию любимого им поэта Лермонтова, который отвечает также и за Пятигорск. Что до деда-шведа, то фамилия Йенсен — это анаграмма фамилии Есенин, поэтического предтечи поэта. А Колыма, белые медведи и имя Александр позаимствованы у известного сиониста Александра Зайда, с которым Пен дружил и выпивал.

По поводу псевдонима мнения опять же расходятся. То ли это первая и последняя буквы от «Папликер-Штерн», то ли псевдоним старшего брата-революционера, то ли сокращение фамилии Пушкин, а возможно, все это вместе и разом. Ну а семилетнее бродяжничество, скорее всего, появилось под влиянием фильма «Путевка в жизнь».

В качестве примера того, как все это могло испечься в поэтической колбе на алхимическом атеноре символического мышления, приведу свидетельство одного из израильских друзей Пена по фамилии Саарони. Как-то вечером поэт рассказал ему, что в полдень того же дня он якобы несся без седла на породистом жеребце по улице Алленби, как некогда носился по сибирским просторам. Однако именно в это время дня Пен сидел рядом с Саарони в кинотеатре на улице Алленби, где крутили фильму с конными скачками.