Анна Исакова - Мой Израиль

Забегая вперед, скажу, что биографы и почитатели называют Голду Меир «настоящей еврейской женщиной». То есть «идене». А настоящая идене не может не быть в определенной мере «клавте». И если уж идене сумела добраться до высших эшелонов влияния и власти — кто она, если не «яхне»? Но папа имел в виду другое. Для него «идене» звучало пренебрежительно. А для Голды — нет. Она даже решилась оставить себе сугубо идишское имя, тогда как большая часть того, что считается афоризмами Голды Меир, представляет собой перевод на иврит идишских поговорок и идиом. Например, «не будь так скромен, ты еще недостаточно велик».

Служа послом в Москве, Голда писала домой отчеты о своей жизни, жаловалась на необходимость участвовать в светских вечеринках, которые терпеть не могла. Поселившись в «Метрополе», она тут же сложила деньги сотрудников в общий котел и разрешила им есть в ресторане не чаще одного раза в день. Ужин и субботнюю трапезу Голда готовила сама, но еще и раздала по сковородке и по кастрюльке на комнату, чтобы каждый мог обслужить себя при желании сам. Она действительно ходила самолично на базар в сопровождении своего секретаря, француженки Лу, которую наняла перед самым отъездом в Россию, и именно за то, что та умела носить шляпки. Все это Голда сама описывает в своей автобиографии, книге под непритязательным названием «Моя жизнь».

На официальном сайте Голды Меир размещено интервью этой Лу Кедар: француженка объясняет, что готовить она никогда не умела, но и есть простую еврейскую стряпню, какой Голда кормила свой штат, не любила. Она рассказывает, что вонь в коридоре перед посольскими апартаментами стояла страшная, но не сообщает, из чего состояла посольская стряпня. Сама Голда в автобиографии отводит вопросам питания не меньше места, чем идеологии. Она сообщает, что по субботам хороший ужин в ее семье состоял из куриного бульона, фаршированной рыбы, кисло-сладкого мяса и морковного цимеса. Сотворить все это в гостиничном номере было нельзя. Думаю, что первое израильское посольство в Москве питалось не намного лучше, чем кибуц Мерхавья, где любимое блюдо, которым Голда угощала субботних гостей, состояло из жареного лука с покрошенными в него вареными яйцами.

А Лу была парижанкой. И ей казалось совершенно необходимым сделать себе маникюр, а заодно уговорить Голду согласиться на эту, незнакомую ей, процедуру. Еще — убедить посла-начальницу выдать деньги на парикмахера мужчинам дипломатической миссии: их волосы стали уже спускаться кудрями на плечи.

Голда не гнушалась говорить на идише, когда война иврита против «жаргона» была в самом разгаре, хотя в саму войну не вмешивалась. Она так до конца жизни и не вышла за рамки поведения, принятые в штетле, как бы он ни назывался — Киев, Милуоки или Тель-Авив. Не потому, что не знала, как это сделать, а потому, что любила местечковый еврейский порядок. Социалистическая идеология играла только подсобную роль. Например, в кибуце Мерхавья, с которого Голда начала свой жизненный путь в Израиле, многие возмущались ее мещанской привычкой есть на скатерти. Голде, единственной из кибуцниц, нравились дежурства на кухне, где многое нуждалось в крепкой хозяйственной руке. А она была еще молода тогда, но, в отличие от кибуцных суфражисток, выбрала себе роль не освобожденной женщины, а еврейской мамы. Позже Голду Меир не раз называли в СМИ и устных обращениях «матерью солдат» и даже «матерью Израиля», сравнивая ее с Рахелью и самой Шхиной, оплакивающей сынов своих на развалинах Иерусалима.

История со списком сионистов, якобы составленным Голдой для Сталина, имела хождение не только в СССР, но и в Израиле. Я нигде не нашла прямого подтверждения этому факту. Получалось, что в основе столь серьезного обвинения лежали только слухи. Да и Голда нигде напрямую не останавливается на этом вопросе. Но когда речь идет о еврейской женщине, нужно обращать внимание не столько на сказанное, сколько на купюры. Что-то невысказанное давило на Голду и заставило отвести в автобиографии шести месяцам службы послом в СССР не намного меньше места, чем девяти годам на посту министра труда. И хотя за время ее пребывания в Москве был закрыт Еврейский антифашистский комитет и арестованы крупнейшие деятели еврейской культуры, обо всем этом в воспоминаниях нет ни слова. Зато есть подробный отчет о том, с кем Голда встречалась, что стряпала и о чем болтала. Эти встречи и разговоры не имеют никакого политического или исторического значения. Потому невозможно избавиться от впечатления, что речь идет о попытке сказать: «Видите, я ничего от вас не скрываю. А то, о чем я не написала, не имело места быть».

Приехав в Израиль в 1971 году, я почувствовала широко разлитую неприязнь к Голде, бывшей тогда уже премьер-министром (1969–1974). Ее не любила наша учительница, по словам которой Голда была виновата в кошмарном приеме эмигрантов пятидесятых годов, которыми распоряжались как крепостными. Судя по автобиографии, министр труда действительно отвечала за насильственное расселение репатриантов, повлекшее за собой огромное количество семейных трагедий. Этой драме в автобиографии посвящено несколько страниц, на которых Голда объясняет причины собственного авторитаризма. Причины, возможно, и уважительные, но приводятся они не столько с точки зрения государственной необходимости, сколько с позиции матери еврейского семейства, которая всегда лучше других членов своей семьи знает, чем они должны заниматься.

Не любили Голду и мои многочисленные новые знакомые, большинство которых еще помнили идиш, русский или польский, что открывало возможность для общения, поскольку иврита я тогда не знала. Трудно понять, почему именно они, выходцы из местечка, должны были жаловаться на местечковость премьер-министра и ее взбалмошный характер. Впрочем, Голда сама подтрунивает над этими своими качествами. Особенно над взбалмошным, властным характером, не раз портившим ее отношения с родителями и сестрами, с мужем, а потом и с детьми.

Как-то меня срочно вызвали к главному врачу больницы, в которой я довольно долго была единственной представительницей репатриации из СССР. В кабинете главврача восседала Голда Меир в клубах сигаретного дыма. Я поняла: Голде доложили, что больница принимает алию. В моем единственном лице.

— Тут многие кричат: «Долой Голду Меир!» — сказала она, убирая слова в нос, словно укутывая их в вату. — Это называется свобода. В СССР ведь нельзя кричать: «Долой Брежнева!», а?

— Зато там можно снять с работы плохого начальника, — неизвестно зачем отпарировала я.

— Уволь ее, — посоветовала Голда главврачу. — У тебя с ней будут проблемы.

Она произнесла это, не глядя на меня и не понижая голоса, словно меня уже не было рядом. Ее коллеги по партии и министерской службе потом говорили, выслушав мой рассказ, что узнают Голду. К оппонентам она обычно бывала сурова.