Анна Исакова - Мой Израиль

Больничная мифология пропустила период директорства в здравоохранении без внимания. Никаких баек об этом периоде жизни героя я не слышала. Возможно, сама больница, ее наличие и существование и есть легенда этого периода. Не стань Шиба главой израильского здравоохранения, нипочем не стали бы власти затевать больницу, которая в том месте и в то время была совершенно не нужна. Людей в государстве было немного, а больниц сколько угодно. Вернее, больниц было много в одних местах и совсем не было в других, но вокруг Тель-а-Шомера их набиралось аж шесть или семь. Тот факт, что Хаим Шиба хочет построить себе больницу, чтобы не иметь частной практики, но не по приказу, а по личному выбору, не мог служить аргументом. Не те были времена.

Шибу обвиняли потом во всех возможных грехах. Главным считался грех самостийности. Мол, сам не признавал над собой ничьей человеческой власти, да еще наполнил больницу такими же анархистами. В этом было много правды. Про Шибу не скажу, я с ним встретиться не успела. Зато каждому тогдашнему заведующему отделением можно было вполне налепить на грудь звезду шерифа. Указаний, спущенных сверху, не выполнял никто. А порядок в больнице был железный. И держался он именем покойного Шибы, хотя при жизни легендарного главврача добрая половина старших врачей с ним разругалась и даже не здоровалась. Дух этот бродил по больнице долго. Никто не помнит, когда он испарился, но все старые «тель-а-шомеровцы» сейчас согласны с тем, что больше его не ощущают.

Биограф Давида Бен-Гуриона, Михаэль Бар-Зохар, считающийся весьма авторитетным знатоком, утверждает, что Старик, как называли создателя Государства Израиль, пролежал в отдельной палате две недели, после чего умер. «Большую часть времени он был в полном сознании, — пишет Бар-Зохар в книге, которая так и называется „Бен-Гурион“ („Библиотека Алия“, 1985). — Белая кровать, одиночество отдельной палаты. Кровоизлияние вызвало частичный паралич, и Бен-Гурион не мог говорить. Он пожимал руки посетителям, всматривался в них своими умными глазами. Взгляд их не был ни беспомощным, ни отчаянным. Было в нем какое-то спокойствие, но без умиротворенности и покорности».

Я была палатным врачом. Одноместная палата, о которой идет речь, была под моим присмотром. Но при мне ее обитатель в сознание ни разу не приходил. А если бы это случилось в мое отсутствие, мне должны были сообщить об этом, где бы я ни находилась. Я же должна была немедленно сообщить о событии личному врачу Бен-Гуриона. Только сообщать было нечего. Старик лежал в глубокой коме, вызванной инсультом. Пожимать руки он не мог физически. Правда, однажды во время обхода кто-то сказал: «Бен-Гурион, арабы возле Беэр-Шевы. Что делать?» Кончалась Война Судного дня. Но арабских войск не было под Беэр-Шевой и в ее начале. Шутовство спрашивающего было неуместно по отношению к знаменитому пациенту, но оно снимало напряжение. Некоторые в толпе врачей, медсестер и стажеров, окружавших кровать, криво улыбнулись. Другие раздраженно свели брови на переносице. В это время один из врачей, проверявших пульс, опустил безжизненную руку Старика, и рука скатилась по одеялу. Назавтра я прочитала в одной из газет: «На вопрос, что делать с арабами в Синае, Бен-Гурион показал рукой — гнать!» Я думаю, не одному Бар-Зохару хотелось верить в то, что мощный прожектор разума, благодаря которому еврейское государство было создано не в мечтах и не на бумаге, а наяву, погас.

Между тем персонал больницы устал. В разгар войны, которую тогда еще называли просто «проклятой», а потом стали называть Войной Судного дня, никто не глядел на часы. Было решено поделить день на три смены и работать по восемь часов кряду, а следующие восемь отдыхать, но так получалось редко. Врачей не хватало. Медсестер не хватало. Доброволки, сменившие арабок-уборщиц, были нерасторопны. Смены затягивались. И вот война подошла к концу, стали возвращаться врачи и уборщицы, график дежурств начал входить в норму, а тут велели «делать сионизм», то есть дежурить при Бен-Гурионе сверх обычных дежурств и бесплатно.

Врачи взбунтовались. Они с рождения только и занимались «деланьем сионизма». А я что? Мне еще было догонять их и догонять. Стали составлять график дежурств. Получилось, что дежурить будут двое сравнительно новых репатриантов и один местный паренек с повышенным чувством локтя, который считал дежурство при Старике чем-то вроде пионерской вахты при бюсте и знамени. «Нечестно, чтобы это делали одни новенькие, — объяснял он, — старый ишув обязан участвовать». Дежурить приказали, когда медицинским светилам стало ясно, что улучшения не предвидится. Мое дежурство было вторым. А на совестливого врача из местных дежурства уже не хватило.

Никакой работы от внештатного дежурного и не требовалось. Зайти раз в час в палату, прислушаться к капанью инфузии, проверить, работает ли катетер. Ну и, разумеется, констатировать жизнь. Или смерть, которая должна была наступить неминуемо, но никто не знал когда. Надо сказать, особого ажиотажа от присутствия Старика отделение не испытывало. Может быть, потому, что пока был жив профессор Шиба, Бен-Гурион бывал тут, и не раз. А после смерти Шибы врачи отделения ходили к Старику на дом измерять давление и брать кровь на анализы. Навещали они его в тель-авивском доме, расположенном на одной из центральных улиц города.

Сейчас эту улицу называют бульваром Бен-Гуриона. Двухэтажный особняк, ныне музей, купленный четой Бен-Гурион в рассрочку, был построен где-то в начале тридцатых годов в «первом рабочем районе», на земле «Керен каемет». Тогда никому не пришло бы в голову проверять, получил ли Старик какие-нибудь льготы при покупке. Вопрос денежного эквивалента любого его поступка казался и был бессмысленным. Бен-Гурион нередко причинял будущему, а после и уже возникшему Государству Израиль ущерб, но чаще приносил доход. И тот и другой исчислялись миллионами. А первым получателем дохода или потерпевшим убыток бывал сам Старик, его проекты и планы. Личной жизни, отдельной от построения еврейского государства, у него тогда уже не было.

Бен-Гурион был государством, пока его создавал, а потом государство стало им. Но «проклятая война» все изменила. Впрочем, многие изменения произошли задолго до войны. К началу военных действий 86-летний Старик был уже не у дел и в опале у большей части бывших единомышленников. За год до войны он даже перестал писать свой нескончаемый дневник, летопись истории создания Израиля. «Ты собираешься когда-нибудь прочесть все, что написал?» — спросил его как-то Игаль Алон. «Другие прочтут», — спокойно ответил Бен-Гурион, ничуть не умалявший значения каждой минуты и каждого интеллектуального или чувственного импульса собственной жизни.