Анна Исакова - Мой Израиль

С картины обыденного, можно даже сказать, рабочего поцелуя людей, олицетворявших для меня враждебные станы израильской политики, началось светопреставление. По дорожкам брели под руку люди, которые не должны были даже находиться рядом в кадре телехроники. Они перекрикивались, сталкивались, хохотали и вообще вели себя как школьники на переменке. Через час-два я плюхнулась без сил на скамейку, и никакие политические силы не могли бы меня с нее поднять. Напротив кинопроектор кидал на торец свежевыбеленной стены подрагивающие блики, складывавшиеся в нечетко различимые лица на фоне мерцающего кинокостра.

Во время нашего скитания по дорожкам мы набрели и на настоящий костер, вокруг которого сидели пожилые мужчины в костюмных двойках с оттянутыми книзу узлами галстуков и прыгали дети. Время от времени один из мужчин шевелил палкой угли или читал стихотворение, очевидно известное и всем остальным. Несколько юнцов болтали на отшибе. Дети кидали в костер камешки. Кинокостер нравился мне больше. Бина лениво перечисляла имена тех, кто появлялся на стене. Скорее всего, среди них были и те, кто бродил по дорожкам или сидел вокруг «живого» костра. В кинокостерной проекции все они были молоды, растерянны и нахальны. Бина знала их с детства или с ранней юности и снабжала каждую смену кадра анекдотом из той, прежней жизни, лениво проталкивая слова сквозь пелену усталой дремоты. Так я выяснила, например, что хозяин тусовки, боевой генерал Амит, по меньшей мере трижды за жизнь спасавший Израиль, собирает куколок в национальной одежде, коих имеет уже больше тысячи.

— Не наигрался в детстве, — резюмировала Бина. — Тут большинство играет в игрушки. Кто в куклы, кто в солдатики. А этот, — выкрикнула она вдруг, уперев вытянутую руку в чубатый образ на стене, — писал замечательные стихи!

— А сейчас не пишет?

— Погиб, — произнесла Бина мрачно. — Только и он стал бы генералом и членом кнессета, а не поэтом, — добавила, снова впадая в полусонное и умиротворенное состояние. — Ты же сама слышала — из всех тут присутствующих ни один не хотел стать генералом или политиком. Пришлось.

А до того, как мы плюхнулись в изнеможении на скамейку под деревом, Бина водила нас по тропинкам большого двора, по которым гуляли шеренгами, парами и гурьбой компании пожилых мужчин в элегантных костюмах. Большинство были знакомы с Биной и кланялись. Она же представляла их нам весьма забавно. Например, так: «Это Иче. Он учился в „Реали“, но не доучился. А жаль, мог преподавать математику. Был послом в… — назывались весьма значимые страны мирового содружества. — А до того… О-го-го!.. Однажды его вывозили из нашего посольства в багажнике машины американского военного атташе».

Любезнейший Икс, похожий манерами на румынского актера времен немого кино, процитировал что-то по-русски из «Онегина» и исчез, послав нам из-под фигурных усиков целую охапку воздушных поцелуев с запахом одеколона «Олд спайс». Бина величаво кивнула. «Всегда был джокер, — пробормотала ему вслед. — Но талантлив. Руководит банком, им довольны. Кто бы мог подумать?» Следующий Икс оказывался боевым генералом в отставке или главой целой отрасли промышленности. Но по Бине, не заставь их нужда стать генералами, банкирами или государственными деятелями, из всех мог получиться толк. Они могли стать неплохими живописцами или очеркистами. Прозаиками. Пианистами. Артистами или историками.

— Послушай, — спросила я Бину, — а почему это все хотели быть не теми, кем стали?

— Наверное, потому, что стали не теми, кем хотели, — лениво отозвалась Бина. — Время было такое. Нужно было строить страну. И защищать.

В этот момент появился R. Он не был на тусовке с самого ее начала, а подошел позже.

— Дела, — развел руками, — дела! Говорили ли вы с хозяином?

Мы переглянулись. Бина растерянно провела рукой по лбу.

— Забыла, — вздохнула она.

— Можно пожать руку и на выходе, — согласился R. — А насчет того, что все они стали не теми, кем хотели, это, конечно, неправда. Ну, представь себе: тебе двадцать три года, ты командуешь полком или батальоном и строишь государство, а все евреи мира от самых ничтожных до самых знаменитых поклоняются тебе, потому что ты строишь и их государство тоже. При этом ты командуешь ими, а не они тобой. Из этого нельзя выйти, как из наскучившей роли. Кстати, ты знаешь стихи поэта Бориса Слуцкого? Вспомни, пожалуйста. Тебя могут об этом спросить.

Больница имени Шибы кишит народом. Это одна из самых больших и знаменитых больниц Израиля. Ее центральная многоэтажка почти не видна под грудой других зданий, расположившихся в полном беспорядке на сравнительно небольшой площади. Гранитные холлы многоэтажки громадны и неприветливы. Многочисленные лестницы бегут вверх и ведут вниз, материализуя сон Тевье-молочника. Лифты, простые, грузовые, шикарные и раздолбанные, несутся бесшумно или погромыхивая, спрятанные в стены или открытые взгляду невнимательного наблюдателя. А он, наблюдатель, тоже вынужден торопиться или делать вид, что торопится. Такая тут атмосфера.

Люди — персонал и больные тоже — не ходят, а носятся, расталкивая окружающих. Торгуют многочисленные кафе и лавочки. Толкотня в них, толкотня вокруг них, толкотня в коридорах, толкотня повсюду. И никто не может ответить на простой вопрос: кем был этот Шиба? Ну, тот, именем которого названа больница.

В рентгеновском отсеке сохранился небольшого размера портретик длинноносого тощего мужчины с редкими волосами и хитрыми глазами. Большой палец одной руки зажат в кулаке другой. Двенадцать опрошенных в белых, зеленых и голубоватых халатах один за другим совершенно одинаковым пожатием плеч дали понять, что мой вопрос глуп, неуместен. Ну, висит портретик. И что? Кто на нем? А кто его знает! Вам-то зачем это нужно знать?

Между тем, когда в марте 1972 года я впервые пришла в ту же больницу, которая называлась тогда просто «Тель-а-Шомер», человека на портрете не просто узнавали. Каждый встречный его оплакивал. Он ушел совсем недавно, в июле 1971-го, от сердечного приступа. Рассказывали, что, когда прихватывало сердце, прикрывал большой палец одной руки ладонью другой, как на фотографии в рентгеновском отделении. Тогда замирал говорок в палате, на заседании, в конференц-зале, и десятки или сотни влюбленных глаз напряженно следили за движениями ладоней. Они размыкались, и по помещению проносился вздох облегчения. Пронесло! Операций на сердечных сосудах тогда еще в Израиле не делали.

Хаим Шибер родился в 1908 году на Буковине, принадлежавшей Австро-Венгрии. Он был потомком знаменитой Ружинской хасидской династии, учился, как полагалось, в ешиве, но без труда сумел сдать экзамены за восьмой класс гимназии. С отличием ее окончив, молодой человек поступил на медфак, сначала в Черновцах, потом в Вене. Завершив медицинское образование в 1932 году, Хаим Шибер едет в Палестину.