Анна Исакова - Мой Израиль

То, что было потом, энциклопедия сжимает в один параграф: до 1936 года работал деревенским врачом, затем был принят в больницу «Бейлинсон». В 1942-м присоединился к «Бригаде», в 1947-м — к «Хагане». С 1948 по 1950 год был главвоенврачом ЦАХАЛа, потом стал директором Министерства здравоохранения, а в 1953 году ушел в «Тель-а-Шомер», став главврачом и оставив за собой должность завотделением. Одновременно являлся профессором Иерусалимского университета и содействовал открытию медфака в Тель-Авивском университете. В 1968 году получил Государственную премию Израиля за вклад в медицину. Все.

Больничная мифология с фактами не спорит. Она их поворачивает в правильном с ее точки зрения ракурсе. И я, попав в «Тель-а-Шомер», немедленно погрузилась с головой в этот поток сказаний. Меня приняли в бывшее отделение Шибы, поселили в его бывшем кабинете и разрешили рыться в книжном шкафу и письменном столе покойного, но с условием: возвращать каждую вещь ровно на то место, где она лежала.

Кабинет Шибы был мал и тесен. Кроме шкафа, набитого книгами и бумагами, в комнатке помещались стол со стулом и ветхий диванчик на трех ножках и двух кирпичиках. К кабинету прилегала лаборатория, в которой Шиба искал сам и заставлял молодых врачей искать под микроскопом живых амеб. Именно живых, потому что исключительно такие могли быть признаком болезни. А живыми их можно было увидеть только в особом приспособлении, которое согревало эти противные создания до температуры человеческого тела. Мертвая амеба не оживает при тридцати шести и шести градусах, а живая начинает трепыхаться. Откуда Шиба привез это приспособление, не знаю. Может, сам его и выдумал. Рассказывали, что он знал повадки амебы, как никто.

Невыносимая лабораторная вонь въелась в стены и мебель моего кабинета. Держать окно закрытым было бы глупо, если бы не коза. Она паслась под окном и любила заглядывать внутрь, лениво при этом бодая подоконник, под которым — с моей стороны — стоял письменный стол. Рядом с козой пасся бедуинский мальчик. Если окно было открыто, он часами сидел на подоконнике задом ко мне, все время норовя что-нибудь утащить: то ручку, то мои бутерброды. Вел ли он себя так с Шибой, сказать не могу.

Дуби Шабатон, старший врач отделения, по-детски влюбленный в Шибу и в память о нем, был приставлен следить за тем, чтобы я чего-нибудь не натворила, на врачей из СССР тут не полагались. Он и рассказал мне, откуда взялась коза. Когда была «цэна», то есть еду давали по карточкам, больные голодали. Шиба пошел к бедуинам, которых знал издавна, и предложил им пасти коз на больничной траве, которую все равно некому было косить. Но за пользование пастбищем бедуины должны были поставлять молоко, которым больница выпаивала дистрофиков.

А когда еды стало хватать, персонал потребовал убрать из больницы коз. Их стало слишком много, они бродили по дорожкам и мешали. Шиба снова пошел к бедуинским старейшинам, и им удалось договориться. В больнице оставили одну козу и при ней пастушка, которому Шиба платил за молоко ту же сумму, что и раньше, но из собственного кармана, и израильскими, а не иорданскими лирами. И наступил мир.

Я спросила, почему бедуинов просто не прогнали. «Нельзя так поступать с теми, кто оказал помощь», — произнес Дуби важно, явно цитируя своего учителя Шибу, каждое слово которого считал истиной в последней инстанции. Но в истории с конгрессом Дуби все же участвовал. Не помню, кто рассказал мне эту историю, он или кто-нибудь другой. Все тогда рассказывали друг другу о Шибе. Как он приходил по пятницам и субботам с пакетом под мышкой, а в пакете — шприцы, перчатки, еще что-то. Обходил больницу, отделение за отделением.

Одним ставил инфузию, другим вскрывал гнойники, третьим давал конфетку. Некоторых расспрашивал, иных выслушивал — необязательно стетоскопом. Просто слушал про домашние беды, сердечные дела, застарелую душевную боль. И рисовал на их лбах звезды Давида. Зеленкой, генцианвиолетом, чем-то красным. Обещал, что эти знаки спасут от болезни. Звезды Давида во лбах у старушек я видела своими глазами. И не дай Бог, если их кто-нибудь стирал. Старушки рыдали, и приходилось рисовать магендавиды заново. А в моем кабинете висел снимок самого Бен-Гуриона с нарисованным магендавидом на лысине. Рассказывали, что когда-то Шиба и Старик дружили, но потом поссорились. Только других врачей Бен-Гурион признавать не хотел.

Однако вернемся к истории с конгрессом. Тальма была любимой ученицей Шибы. А самой красивой была Наоми. Самым умным — Мотке. Самым благородным — Ури. А самым непутевым — парень, имя которого я забыла. Шиба привез его из Южной Африки и сделал человеком и врачом. Потом родители захотели заполучить непутевого назад в Южную Африку и посулили ему аэроплан. Он соблазнился, улетел к родителям и бурам, но разбился во время первого же полета на собственном самолете. И Шиба повесил его портрет в коридоре в назидание всем возможным перебежчикам из сионизма в легкую жизнь. Но во время истории с конгрессом непутевый был еще в отделении, и он завел разговор о кондиционерах.

Без них в Южной Африке не живут даже приличные негры. И пришло время нажать на руководство с тем, чтобы кондиционеры поставили, хотя бы в ординаторских, в библиотеке и, разумеется, в конференц-зале, с которого нужно начать игру. Я думаю, он был прав, потому что бараки были тонкостенные с цинковой крышей. В летнее время на выходе из библиотеки стояло ведро с водой. Когда кому-нибудь из читателей становилось совсем худо, он выползал, покачиваясь, из барака, обрушивал ведро воды себе на голову и плелся к пожарному крану наполнить ведро заново. Оставлять после себя ведро пустым не разрешалось. Иногда полное ведро воды спасало от обморока.

Непутевый не пользовался особым авторитетом, но он победил. В ночь перед первым международным медицинским конгрессом, который должен был состояться в конференц-зале, там стучали молотки. Наутро, а оно было достаточно жарким, чтобы обещать к полудню настоящее средиземноморское пекло, стали стекаться больничные врачи и заморские гости. К одиннадцати утра Шиба попросил открыть окна. Через пятнадцать минут ему доложили, что окна забиты гвоздями и открыть можно только двери. Через полчаса в зал внесли несколько вентиляторов. А к двенадцати побледневшие гости в прилипших к телам рубашках смиренно потянулись к выходу, оставив на спинках стульев промокшие от пота пиджаки.

Рассказывали, что первые кондиционеры пожертвовали иностранные профессора, те, кому выпало на себе прочувствовать, как жара влияет на состояние научной работы в самой большой на Ближнем Востоке больнице. Еще рассказывали, что Шиба сам предложил непутевому этот план, чтобы добыть кондиционеры. Скорее всего, выдумывали. А в библиотеке и при мне жару и мух разгоняли ленивые вентиляторы. И если кто-нибудь приходил к начальству жаловаться, ему указывали на план новой больницы с центральным кондиционированием воздуха. Там под библиотеку был отведен чуть ли не целый этаж.