Мариуш Вильк - Тропами северного оленя

Откуда такой интерес у советских чекистов? Быть может, ответ следует искать в письме Барченко, кстати, одном из немногих, сохранившихся в его архиве. Цитирую: «Здесь, в этом вымерзшем пустынном краю, распространено необычное заболевание, называемое меряченьем (или арктической истерией). Им болеют не только местные, но и приезжие. Это специфическое состояние напоминает массовый психоз, обычно проявляется во время совершения шаманских обрядов, но иногда способно возникать и совершенно спонтанно. Пораженные меряченьем люди начинают повторять движения друг друга, безоговорочно выполняют любые команды, порой могут предсказать будущее. Если человека в таком состоянии ударить ножом, это не принесет ему вреда!». Разве это не находка для любой госбезопасности?

Александр Васильевич Барченко был достойным сыном своей эпохи. Еще до революции он написал несколько новелл в духе Эдгара По, два года изучал медицину в Казанском университете (где, вероятно, познакомился с Бехтеревым), занимался проблемами парапсихологии и передачи мыслей на расстоянии, а также поиском пропавших цивилизаций. Результаты своих исследований публиковал в научно-популярных журналах. Сразу после революции Барченко заинтересовал Феликса Дзержинского и ЧК. После экспедиции на Сейдъявр (видимо, оказавшейся плодотворной) Барченко возглавил секретную лабораторию ОГПУ по исследованию человеческого мозга. В 1930 году он путешествовал по Алтаю, собирая материалы о шаманских камланиях. Планировал экспедиции в Тибет, Монголию и Афганистан. К сожалению, не успел. В 1937 году Барченко был расстрелян.

Данных об экспедиции Барченко в район озера Духов сохранилось немного. Ее участники погибли в лагерях, а почти вся документация — фотографии, отчеты, письма — бесследно исчезла в архивах органов госбезопасности. До наших дней дошли отрывки: несколько фотоснимков и отдельные листки из дневника руководителя экспедиции, геофизика и астронома Александра Кондиайна (чудом уцелевшего в семейном архиве после ареста и смерти автора), несколько поблекших машинописных страниц — фрагмент труда, в котором Барченко излагает свои историософские взгляды (передал их семье сопровождавший экспедицию чекист), несколько писем. Вот и все.

Мы никогда не узнаем наверняка, что же на самом деле искал Барченко на берегу саамского озера Духов. Прибыл ли он туда делать замеры для будущих мелиорационных работ (официальная версия!) или исследовать явление арктической истерии? Работал ли по заданию института Бехтерева или выполнял секретное задание спецслужб? А может, пользовался поддержкой и тех, и других в собственных интересах? Например, искал на берегах Сейдъявра следы мифической Гипербореи?

Гиперборейскую гипотезу уже много лет упорно отстаивает доктор Демин, организатор нашумевшей экспедиции по следам Барченко. Он утверждает, что Александр Васильевич Барченко не только обнаружил свидетельства существования архаического культа Солнца в Луяврурте (в частности, астрономическую обсерваторию, созданную тысячи лет назад, каменный амфитеатр и так далее), но также отыскал вход в подземную лабораторию, в которой гиперборейцы якобы собирались расщепить атом, работать над использованием ядерной энергии, а также экспериментировать с лазером.

Сохранился сделанный Кондиайном снимок, запечатлевший участников экспедиции Барченко на фоне этого входа в лесу.

Расскажу о сенсациях последних нескольких лет, связанных с экспедицией Демина. Потому что от пребывания Барченко в Луяврурте ее отделяет целая эпоха. Возможно, наиболее значимая.

Все началось с железной дороги Петербург-Мурманск. Поспешно выстроенная в начале Первой мировой войны — Россия в это время оказалась отделена от Балтики и Черного моря, так что Романов-на-Мурмане (позже Мурманск) был единственным портом, через который можно было осуществлять снабжение армии, — после окончания военных действий она сделалась не нужна, к тому же требовала срочного ремонта. Перед молодой Советской властью встал вопрос: откуда взять деньги? Тем более, что с точки зрения финансов Кольский полуостров казался бесперспективным (ни промышленности, ни сельского хозяйства). Была создана правительственная комиссия, в состав которой вошел, в частности, выдающийся геохимик и минералог, академик Ферсман (Саша Кобелев, президент Сапми, назвал его в разговоре со мной Пилатом саамов!). В мае 1920 года члены комиссии отправились поездом на Север, чтобы собственными глазами увидеть и решить, имеет ли смысл ремонтировать и эксплуатировать железную дорогу на Кольском полуострове. Путешествие было ужасным, — вспоминал спустя годы Ферсман, — бесконечные остановки: то поезд сойдет с рельсов, то кончатся дрова для паровоза… Неудивительно, ведь дорогу эту строили рабы — узники и военнопленные.

(В скобках замечу, что я люблю русские железные дороги и много лет мечтал какой-нибудь Новый год отметить в поезде. Время острее всего ощущаешь в движении, так что перспектива встретить Новый год в бескрайнем пространстве Севера привлекала меня больше, чем сидение за накрытым столом в ожидании кремлевских курантов. Эту идею я осуществил недавно в поезде Мурманск-Петербург. Я возвращался из Луяврурта. Один-одинешенек в купе, почитал, погасил свет, чтобы лучше видеть северное сияние. В темном окне, как на экране, отражается просвет приоткрытых дверей в коридор, незнакомые люди ходят туда-сюда (рядом вагон-ресторан); чем ближе к полуночи, тем больше суматоха: аромат духов, шум голосов, звяканье бокалов. А снаружи пусто, редкие огоньки, полувымершие станции. Поезд все больше напоминал «пьяный корабль». Новый год мы встретили за Сегежей. Над Медвежьегорском салют. На перрон в Петрозаводске выбрались в полтретьего — словно из поэмы Рембо.)

После этого отступления возвращаюсь к воспоминаниям Ферсмана. В очередной раз они остановились близ Имандры, снова кончились дрова. Пользуясь остановкой, Александр Евгеньевич уговорил спутников пойти на экскурсию. Они отправились на близлежащую гору Маннепахк. «Невозможно забыть впечатление, — написал он потом в «Путешествиях за камнем», — какое произвела на нас обширная панорама, уходящая за горизонт. Все было ново и неожиданно: бесчисленные цепи гор, чьи мощные хребты тянулись, к нашему изумлению, на восток. Откуда взялись эти горные массивы, если на картах тут значились низины? Это был совершенно новый, никому ранее неизвестный горный мир. А эти фантастические камни! Порой я не умел назвать ни одного минерала в кристаллах разных цветов и размеров. Я сразу решил, что должен любой ценой исследовать этот район».

И сдержал слово — к несчастью Кольского полуострова. Потому что, выражаясь языком той эпохи, это было началом «войны за минералы». За несколько лет геологи Ферсмана при поддержке товарища Кирова из Петрограда буквально перекопали Хибинские и Ловозерские тундры (только в 1920–1922 годах прошли около тысячи пятисот километров и открыли более сотни месторождений минералов). Строились огромные промышленно-добывающие комбинаты, вырастали города (Мончегорск, Хибины, Кировск), куда съезжалась масса людей в погоне за «длинным рублем». Охваченный идеей тотальной химизации Советского Союза, Ферсман писал: «Это отнюдь не фантазия, не сказка, а плоды большевистской деятельности. Победа в борьбе с природой! Мы победили край непуганных птиц, безмолвную тундру, зимой белую от снега, летом — от оленьего ягеля». Поистине, сам дьявол нашептал ему эти слова, верно?