Эжен Фромантен - Старые мастера

Этим все сказано. Голландская живопись, как это вскоре было замечено, была и могла быть лишь портретом Голландии, выражением ее внешнего облика, верным, точным, полным, похожим, без всяких прикрас. Портрет людей и местностей, бюргерских нравов, площадей, улиц, полей, моря и неба — такова должна была быть сведенная к ее простейшим элементам программа голландской школы. И такой именно она и была с первых дней ее существования вплоть до упадка.

Может показаться, что нет ничего более простого, как открытие этого будничного искусства. На самом же деле, с тех пор как стали заниматься живописью, нельзя представить себе ничего равного ему по шири и новизне.

Сразу все изменилось в манере понимать, видеть и передавать: точка зрения, художественный идеал, выбор натуры, стиль и метод. Итальянская живопись в лучших своих проявлениях и фламандская в своих самых благородных усилиях еще понятны нам, потому что ими еще наслаждаются; но это уже мертвые языки, и пользоваться ими больше никто не будет.

В свое время существовала привычка мыслить возвышенно, обобщенно, существовало искусство, заключавшееся в умелом отборе предметов, в их украшении, исправлении, жившее скорее в мире абсолютном, чем в относительном. Оно видело природу, как она есть, но любило показывать ее такой, какой она не бывает в действительности. Все в большей или меньшей степени согласовывалось с личностью человека, зависело от нее, ей подчинялось, в точности было ее подобием. И действительно, некоторые законы пропорций и некоторые свойства, как изящество, сила, благородство, красота, в совершенстве изученные в человеке и сведенные в целую систему предписаний, применялись не только к нему одному. В результате возникло нечто вроде универсального человечества или очеловеченной вселенной, где человеческое тело в его идеальных пропорциях служило прототипом. Все, что только может быть воплощено в человеческих формах, выражалось только ими: история, фантазия, верования, догмы, мифы, символы, эмблемы. Природа вокруг этого всепоглощающего героя ощущалась смутно; в лучшем случае она воспринималась как рама, которая должна стушеваться или исчезнуть, лишь только в ней займет место человек. Творчество, свелось к процессу исключения и синтеза. Ничто не отходило от определенной схемы, так как каждый предмет должен был заимствовать свою пластическую форму у одного и того же идеала. В силу этих законов исторического стиля требовалось, чтобы планы картин сокращались, горизонты суживались, деревья обобщались, чтобы небо было менее изменчивым, воздух был более прозрачным и ровным, а человек — более похожим на самого себя, чаще обнаженным, чем одетым, хорошо сложенным и красивым, чтобы оп мог с большим величием играть возложенную на него роль.

Теперь же задача живописи упростилась. Все стало сводиться к тому, чтобы дать каждой вещи ее истинное значение, поставить человека на подобающее место, а в случае надобности вообще обойтись без него.

Пришло время меньше размышлять, целить менее высоко, взглянуть на то, что поближе, наблюдать лучше и писать иначе, чем раньше, хотя по-прежнему хорошо. Теперь это живопись толпы, гражданина, человека труда, выскочки и первого встречного, созданная только для него и им самим. Нужно было стать скромным для всего скромного в жизни, малым для малого, неприметным для неприметного, принимать все, ничего не отвергая и не презирая, проникать в интимную жизнь вещей, любовно сливаться с их существованием; нужно было стать внимательным, любознательным и терпеливым. Отныне гениальность состоит в том, чтобы не иметь никаких предрассудков, забыть общеизвестное, отдаться своей модели и только у нее спрашивать, как она хочет быть изображенной. Ничего не надо ни прикрашивать, ни облагораживать, ни обличать: все это ложь и бесполезный труд. Разве нет в каждом художнике, достойном этого имени, чего-то такого, что естественно и без усилий само брало бы на себя заботу об этом?

Даже не выходя за пределы Семи Провинций, поле наблюдений представляется безграничным. Тот, кто говорит о каком-нибудь одном уголке северной страны с водою, лесами, морскими горизонтами, тем самым говорит о вселенной в миниатюре. Самая маленькая страна, изученная добросовестно, согласно вкусам и инстинктам наблюдателя, превращается в неисчерпаемую сокровищницу, изобильную, как сама жизнь, столь же богатую ощущениями, как богато ими человеческое сердце. Голландская школа растет и работает так в течение целого столетия. Голландия находит, чем удовлетворить неустанную любознательность своих художников, пока не погаснет их любовь к ней.

В Голландии, не выходя за пределы ее пастбищ и польдеров, есть все для удовлетворения всех склонностей, для натур деликатных и грубых, меланхоличных и пылких, для тех, кто любит посмеяться, и тех, кто любит помечтать. Пасмурные дни сменяются веселыми солнечными днями, море то спокойно и сверкает серебром, то бурно и мрачно. Много пастбищ с фермами и много кораблей, теснящихся у берегов. И почти всегда ощущаются движение воздуха над просторами и сильные ветры с Зейдерзе, которые громоздят облака, гнут деревья, вертят крылья мельниц и гонят свет и тени. Прибавьте к этому города, домашнюю и уличную жизнь, ярмарки с гуляньем, распутные, добропорядочные и изысканные нравы, нужду бедных, ужасы зимы, безделье в тавернах с их табачным дымом, кружками пива и игривыми служанками, подозрительные во всех отношениях места и занятия. С другой стороны ~ обеспеченный образ жизни, благодетельный труд, изобилие плодоносных полей, приятное времяпрепровождение под открытым небом после дел, кавалькады, послеобеденный отдых, охоты. Прибавьте, наконец, общественную жизнь, гражданские церемонии, банкеты — и вы составите себе представление об элементах искусства совершенно нового, но со старыми, как мир, сюжетами.

Отсюда самое гармоничное единство духа школы и самое поразительное разнообразие, когда-либо возникавшее в пределах одного направления искусства.

Голландскую школу в целом называют жанровой. Но разложите ее на составляющие элементы, и вы различите в ней мастеров групповых сцен, пейзажистов, анималистов, маринистов, художников, пишущих официальные картины, натюрморты. В каждой из этих категорий существует почти столько же жанровых разновидностей, сколько темпераментов — от поклонников живописности до идеологов, от копиистов натуры до ее истолкователей, от любителей путешествовать до домоседов, от юмористов, которых привлекает и забавляет человеческая комедия, до тех, кто бежит от нее, от Брауэра и Остаде до Рейсдаля, от невозмутимого Поттера до неугомонного насмешника Яна Стена, от остроумного и веселого ван де Вельде до угрюмого и великого мечтателя, который, не сторонясь их, тем не менее ни с кем из них не знался, никого не повторял, но всех объединял в себе, который, казалось, писал свою эпоху, страну, друзей, самого себя, но, в сущности, писал лишь какой-нибудь неизведанный уголок человеческой души. Я говорю, разумеется, о Рембрандте.