Татьяна Тэсс - Поступи, как друг

Пронский просит прощения.

Он стоит, опустив плечи, словно стал меньше ростом. Он просит станичников, старых бойцов, старых товарищей, простить его, он кается в своей вине, клянется, что это никогда больше не повторится… На лице его багровый старческий румянец, голос срывается…

— Под суд его! — громко и четко говорит кто-то, и Пронский вздрагивает, словно в него выстрелили.

И тут встает Федор Ганженко.

Он идет по проходу, твердо ставя ноги в начищенных хромовых сапогах. Он подходит к Тимофею Пронскому, багровому, потному, и становится с ним рядом. И говорит звучно и решительно, на весь зал:

— Я Пронского под суд не дам! Он старый солдат, как я это забуду? И если он, уважаемые бойцы, просит прощенья за все свои выкрутки, — мне сдается, надо простить.

Он поворачивается к Пронскому, секунду смотрит на него и потом говорит медленно:

— Иди домой, Тимофей! Иди. Пущай твои внуки спят спокойно.

И Пронский уходит. Зал полон народа, старые бойцы шумят, закуривают, громко толкуют… А он уходит.

Я вижу, как он шагает по улице. Кусты скрипят под ветром, деревья машут ветками, у забора сидит взъерошенная от ветра кошка. Я вижу его сутулую стариковскую спину, опущенные плечи. Он идет совсем один. Идет медленно, неуверенно, словно не знает, куда ему свернуть.

Куда он пойдет теперь?

С утра пошел снег.

Это не был тот снегопад, знакомый и обычный, к которому мы привыкли в Москве, когда утром проснешься и видишь, что все вокруг белым-бело. И ты не удивляешься, а просто говоришь: «Ну, вот и зима!»

Снег выпал в южном городе, и это выглядело, как чудо. Огромные, тяжелые, медленные снежинки падали на землю. Облик города изменился до неузнаваемости, когда его окрасила непревзойденно чистая белизна.

Снег лежал на деревьях, с которых еще не опала осенняя листва, и старые узловатые акации принарядились и надменно охорашивались под ветром. На всех крышах белели пушистые башлыки; бронзовые памятники запахнулись в снежные плащи; водосточные трубы, словно модницы, нацепили на себя украшенья из сосулек, карнизы посмеивались в длинные снежные усы.

Но самым удивительным казался снег, лежащий в городском саду. Взбитый и мягкий, он с притворным послушанием повторял все отпечатки: от зернистого следа новеньких галош до изящного, как китайская графика, рисунка птичьих лапок. Но не успевали вы оглянуться, как снегопад уже стирал их начисто, и опять на дорожке была такая слепящая гладкая белизна, словно никогда не ступали здесь ни человек, ни птица.

Городской сад был в центре города, и отсюда я хорошо видела, как, зарываясь в снег, бегут по улицам троллейбусы, как, окутанные снежной пылью, пробиваются машины… Навстречу по дорожке шагала женщина, она катила по снегу детскую коляску с поднятым верхом. Рядом шел сердитый мальчик лет шести, закутанный так, будто его снарядили на Северный полюс.

— Андрюша, — сказала женщина мальчику. — Я забегу в молочную, а ты побудешь с Любочкой. Помни, ты сейчас старший, а она маленькая. Никуда не отходи и смотри за ней. Понятно?

— Понятно, — сказал мальчик хмуро.

Женщина пристроила коляску у скамьи, укрытой пуховым одеялом снега, и ушла. Мы остались втроем.

Я заглянула в коляску и увидела маленький, как кнопка, розовый нос и два изумленных, широко раскрытых глаза, похожих на светлые капли росы. Любочка не спала. Мальчик снял варежки, набрал пригоршни снега и стал катать снежок. В ее сторону он не смотрел.

— Хорошо, что идет снег, — сказала я. — Правда?

Мальчик кивнул головой.

— Наверное, его уже нельзя будет расчистить, — сказал он с надеждой. — Даже если тыщи дворников возьмут тыщи метелок. Как вы думаете?

— Видишь ли… Есть машины для уборки снега. Это у них получается довольно ловко. А кроме того, снег может растаять.

— А если он все равно растает, зачем он тогда идет? — спросил мальчик.

— Твердые атмосферные осадки, выпадающие из облаков, — начала я и остановилась, увидев, каким стало лицо мальчика. — Я думаю, снег идет потому, что это очень красиво, — сказала я. — Ведь цветы, ты знаешь, тоже осыпаются, а все-таки расцветают, что бы там ни было. И как бы мы стали жить без цветов?

— Это, пожалуй, верно, — согласился мальчик.

Он подошел ко мне и, поколебавшись, сказал доверительным шепотом:

— Я заметил, что у каждой снежинки другой рисунок. Это очень странно. Кто это увидит? Зачем так стараться?

— Но ведь ты же увидел, — сказала я. — Может быть, для этого и стоило постараться?

— Вы так думаете? — спросил мальчик.

С дерева сорвалась стая очень маленьких птиц и улетела, пересвистываясь, словно прозвенели и рассыпались кусочки льда. Девочка в коляске по-прежнему глядела в небо своими светлыми, как роса, глазами.

— У тебя хорошая сестричка, — сказала я.

— Ничего, — сказал мальчик уныло. — Только лучше бы она была сестрой Вовки. Это мальчик из нашего двора.

— Почему так?

— Э! — Мальчик махнул рукой. — Теперь уже папа с мамой думают только про нее. И все время говорят: «Она маленькая, а ты старший». Раньше я очень хотел стать взрослым, — сознался он. — А теперь вижу, что от этого одни только неприятности. И, знаете, они даже поиграть с ней не позволяют! Будто она из стекла и может разбиться. А ничего в ней особого нет: ведь я тоже был такой маленький… — Он осуждающе посмотрел на коляску, где посапывала Люба.

— По-моему, не так уж плохо быть взрослым, — примирительно сказала я. — Так мне кажется, во всяком случае.

— Когда человек давно взрослый — он, наверное, привыкает… — сказал мальчик и вздохнул.

Мы опять помолчали.

По дорожке, печатая в снегу елочки следов, заковылял толстый городской голубь. Он подбирался ближе, не обращая на нас никакого внимания; снег оседал на его широкой грифельной спине. Голубь заметил разноцветные шарики, болтающиеся над Любиной коляской. Нацелившись, как снайпер, он взлетел на край коляски и ударил клювом красный шарик.

Над самым личиком Любы оказалась огромная птица с разинутым клювом. Девочка, оцепенев от ужаса, смотрела на голубя; потом личико ее сморщилось, и она залилась пронзительным плачем.

— Пошел вон! — заорал Андрюша на голубя. — Я т-тебе покажу. Я т-тебе дам! — Он ринулся вперед.

Голубь, взмахивая крыльями, взлетел на плечо статуи.

— Уйди отсюда! — кричал мальчик. — Нахал какой! — Он потряс ветку, и снежное облако с шорохом осыпалось на статую. Голубь неторопливо полетел прочь.

Люба продолжала реветь в своей коляске. Мальчик подошел к ней.

— Перестань плакать! — сказал он снисходительно. — Ведь я его прогнал! Поняла? И я от тебя никуда не уйду. Вот глупая — плачет…

Мальчик наклонился над Любой, озабоченно глядя в ее румяное несчастное личико.