Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе

Более того, пора настала пристальнее, строже вглядеться в человека, посмевшего высказать подобные соображения вслух. Кто он такой, в конце концов?!

А он был болен. Он, собственно, давно уже болел. Болезнь его можно назвать профессиональной, от нее умер Курчатов, и вот настал его черед. Он сам так считал. Когда первый удар случился, сказал: ну вот, как у Игоря…

Никто из них не был долгожителем…

Но и в тяжелейшем состоянии, когда отнялась рука, пришлось учиться писать заново, когда при разговоре не сразу находились слова, а временами и вовсе речь отказывала — и тогда он все равно оставался собой. Не хотел смириться, покориться навязываниям — многое предвидел и оказался, как впоследствии выяснилось, прав. И с реактором, и с ускорителем, и с программированием, и с хозрасчетом. И в оценках нашего общества, его будущего, политики, морали. И в любви своей к музыке Шостаковича, в понимании живописи Сарьяна, которого оценил еще тогда, когда никто его картин не покупал. И наверно, как раз потому он прав оказался, что — да, позволял себе эту роскошь, несмотря ни на что, оставаться собой.

А роскошь такая не прощается, бесит обывателя как самое что ни на есть недоступное — недоступное в понимании, в самой надобности своей. Ну, действительно, зачем он полез? Ведь ему-то самому никакой пользы, выгоды не светило — значит, ничем понятным, доходчивым не оправдывался его риск. Так, может, все дело в болезни? Разве нормальный человек станет бессмысленно рисковать, бороться с тем, с чем бороться бессмысленно — с системой. Вот вы бы не стали, и мы бы не стали. Мы разумные, здоровые, а Алиханов болен, вот и все. И нечему больному важный пост занимать — пусть уходит.

Началась травля. В ней участвовали по долгу службы и из личного энтузиазма. Раздавались анонимные звонки, приходили письма. Видимо, поведение Алиханова, его независимость представляли угрозу для существования многих, и они, сплотившись, решили защищаться, то есть нападать.

Жена Алиханова сумела не допустить кровопролития. В ее сопровождении Алиханов приехал в Министерство среднего машиностроения, к Славскому, и подал заявление об уходе с поста директора ИТЭФ. Жить ему оставалось недолго. Но и мертвому ему не прощалось. Он испортил отношения с теми людьми, от которых зависели такие вещи, как похороны. Похороны пришлось пробивать. Люди, способные мстить и мертвому, возражали, чтобы к прощанию с академиком получили доступ все, кто хочет. Предполагалось панихиду провести в ИТЭФе, закрытом учреждении, куда так просто не проникнешь, надо иметь пропуск, который разглядывают в четырех проходных. Вот этого и хотели.

Быстро, тихо, погрузить в автобус и увезти.

Не получилось. Но зато потом кое в чем явно преуспели. Недавно я смотрела по телевидению новый документальный фильм об атоме, об ученых, работающих в этой сфере, советских и американских, с множеством подробностей, уточненных в последние годы — об Алиханове ни слова. Вероятно, без умысла. Просто так принято стало уже думать, верить, не сомневаться, что Алиханов в тех делах не участвовал. Его там не стояло, по выражению Ахматовой.

Что же осталось, уцелело? Из прежнего дома семью выселили, предоставили, правда, приличную квартиру. Прекрасная библиотека, картины висят — великая нынче ценность. Удача? Скорее справедливость. Ведь приобретались они в основном, чтобы художнику помочь, поддержать его и морально, и материально. Для этого же в своем кругу подыскивались заказчики: так Сарьян написал портреты Курчатова, Андроникова. Все происходило естественно — естественность всегда отличала этот дом.

Я попала в него впервые в детстве. С дочерью Алиханова Женей мы учились в школе, сидели за одной партой десять лет. Она стала замечательной скрипачкой, примариусом квартета, побеждавшего на международных конкурсах.

Но главное, Женя, Евгения Алиханова, каждой клеточкой впитала дух своей семьи. И в деле, и в жизни она — дочь Абрама Исааковича Алиханова.

1990 г.

Говорят, что помимо многих даров, отпущенных Александру Александровичу Юрлову природой, у него были еще редкостные дипломатические способности.

Выражаясь определенней, когда что-то запрещалось, он не отступал, шел к начальству, в «инстанции», уговаривал, убеждал. Это считалось нормальным в условиях, когда все — нельзя. Без умения пробивать талант мог погибнуть в безвестности, что, как мы знаем, и случалось. Гибли идеи, открытия запаздывали, целые пласты науки, искусства загонялись в подполье, гноились в безвестности. Вот и старинная, древнерусская музыка оказалась под подозрением как пособница религии. Бортнянский, Ведель, Титов, Фомин, Березовский — их просто вычеркнули из нашего культурного наследия. Это было равнозначно тому, как если бы у нас отняли Рублева, на что, впрочем, тоже посягали. И остались бы мы нищие, голые, обобранные уже во всех смыслах.

Поклонимся же тем. кто наше богатство, нашу культуру отстаивал. Поклонимся Александру Юрлову — именно он нам наше музыкальное прошлое вернул.

Когда в середине шестидесятых в Большом зале Московской консерватории впервые после длительного перерыва в исполнении Академической хоровой капеллы под управлением Юрлова зазвучали произведения русских композиторов XVII–XVIII веков, впечатление было ошеломляющее. Даже специалисты, те, кто с этой музыкой был знаком, брал ноты (кстати, не без оглядки) в библиотечных запасниках, от живого исполнения дрогнул. То было незабываемое ощущение корней, истоков, щемящее и возвышающее. Зал встал.

Встал, приветствуя не только качество исполнения, высочайшее, но и сознавая, угадывая, что концерту предшествовало, какие были положены силы, прежде чем сцену Большого зала заполнил хор и вовсю мощь грянуло крамольное обращение: Господи!

«Господи»… По залу прошел трепет. Это был не религиозный экстаз, а чувство раскрепощения. Когда смело, во всеуслышание произносится запретное, дышать становится вольней и возвращается, восстанавливается человеческое достоинство, уважение людей к самим себе. Поэтому выступление тогдашнее Юрлова никогда не изгладится.

Конечно, главным была музыка, но если из лицемерных идеологических соображений переиначивался текст, страдал замысел, и — что самое главное — людей унижали. Оглупляли, оскорбляли недоверием народ, отрывали его от той почвы, на которой он возрос, из которой черпал сипы. «Перекройка» сознания, психологии проводилась так поспешно и жестоко, что кроме уродства и нельзя было ничего ожидать.

Свобода, как талант, либо есть, либо нет. Ограниченной свободы не бывает. Когда кому-то что-то не дозволяют, значит, удавка уже заготовлена, и в любой момент может оказаться и на вашей шее. Антирелигиозная пропаганда, начавшись наступлением на верующих, на служителей культа, распространилась и вширь и вглубь, и ни одна область культуры, искусства не осталась не задетой. А поскольку музыка Древней Руси, да и произведения XVII–XVIII веков, хоровое пение, являлись неотъемлемой частью ритуала богослужения, они целиком легли под нож.