Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе

Юрлов и Минин вместе и в консерваторию поступили, вместе были взяты перед дипломом в класс к Свешникову. И вместе, вероятно, пережили периоды как обольщения, так и разочарования в своем учителе.

Шел конец сороковых. Свешников уже возглавил Московскую консерваторию.

А Шостаковича из нее изгнали. Наступили не самые радужные для страны времена. Конечно, не Свешников в том повинен. И нельзя забывать, что именно по его инициативе было создано Московское хоровое училище. Он по-своему за дело болел. Но будучи человеком системы, системой же вознесенный, существуя по ее меркам, руководствуясь ее ценностями, он за многое ответственность несет. И за то положение, в котором нынче Московская консерватория оказалась, тоже. Замещение талантов, профессионалов «общественными деятелями», ораторствующими на собраниях, не прошло и не могло пройти даром.

Владимир Николаевич Минин помнит гнев профессора Свешникова, когда тот узнал, что он, его ученик, дипломник взял в библиотеке партитуру «Всенощной» Рахманинова. Крамола! И она могла лечь тенью на репутацию самого Свешникова.

Молодые ведь глупые, небитые — и потому бесстрашны. А умный Свешников понимал, чего следует опасаться, знал, за кем сила, за кем власть. Хотя ему тоже наверняка хотелось, но в той мере, чтобы не рисковать и головой не дай Бог не поплатиться. Своим исполнением «Всенощной» он гордился, и не без оснований: в тех обстоятельствах он сделал все, что мог. Принес пластинку Эмилю Гилельсу. Но когда жена Гилельса, Фаризет, посетовала, что хор слова произносит неразборчиво, мудро и не без превосходства улыбнулся.

После окончания консерватории, Юрлов уехал работать в Азербайджан, стал доцентом Бакинской консерватории. Ему было присвоено звание народного артиста Азербайджанской ССР, Чечено-Ингушской АССР, Российской Федерации.

Возглавил кафедру хорового дирижирования в институте имени Гнесиных. Стал во главе Всероссийского хорового общества. Был назначен художественным руководителем Русской хоровой капеллы. Страну он исколесил вдоль и поперек — вспахивал, как сам говорил, певческое поле России. Организовывал не концерты даже, а действа, зрелища в соборах Суздаля, Владимира, у стен Новгородского Кремля. Отбирал лучшее из современной музыки: Шостаковича, Прокофьева, Свиридова. Но главным все же была поруганная старина, которой он задумал вернуть достоинство. Действовал поэтапно, основательно, с расчетом, достойным выдающегося полководца.

Духовная музыка отличается от светской. Хотя нас пытались убедить, что религиозность Баха, создавшего Страсти по Матфею, по Иоанну, так же второстепенна, как, скажем, масонство Моцарта: примета, мол, времени, чуть ли не дань моде. Подобная снисходительность, за десятилетия сделавшаяся привычной, свидетельствует и о укоренившемся невежестве, и, что еще существенней, о неполноценности душевной. Уж кто оказался в плену дешевой пропаганды, вульгарных навязываний, так это мы — те поколения, которым тотальный атеизм отшиб, вместе о уважением к предкам понимание и себя самих, и того что, нас окружает. Размагниченными оказались те связи, что человечество налаживало веками, и вне которых жизнь обращается в бесприютное одиночество, в непосильный груз, где никто ни за кого не вступится, где каждый либо защищается, либо нападает, где суета подменяет цель, а о смысле некогда, незачем задумываться.

А вот духовная музыка, властно, и вместе с тем бережно, возвращает нас именно к смыслу. Слушая ее, человек ускользает из толпы, которую и в повиновении держать проще, и куда легче возбуждать, натравливать. Слушая, начинаешь угадывать нечто, что нельзя выразить словами, и, возможно, это одно из лучших состояний, что дано человеку пережить.

Эта музыка преображает слушателей, и тем более музыкантов, ее исполняющих: что пережил Юрлов, когда забытый, затонувший было полностью материк вдруг ему открылся? Не знаю, уверовал ли он в Бога, но, как человек творческий не мог не поддаться, не увлечься тем зарядом страстной веры, что отличала произведения забытых русских композиторов. Если бы он оставался тут посторонним, скептиком, принимающим и вникающим только в музыкальный материал, никогда не возникло бы того, незабываемого, что мы услышали в Юрловском исполнении. Каково же было ему после таких высот, прозрений, вновь заниматься уговорами, обхаживанием чиновных тупиц, от которых по-прежнему все зависело. Как же это, должно быть, изнашивало его…

Говорят, работать с ним было тяжело. После его назначения в Республиканскую капеллу, в первые год-два из коллектива ушло почти две трети хористов. Юрлов, многим казалось, добивается невозможного, завышает тональности, предлагает совершенно непривычные методы разучивания произведений. Его тончайший слух замечал не просто фальшь — намек на нее. В звучании хора он добивался предельной контрастности. Говорил: «Пойте так тихо, словно только воздух звенит». Юрлов знал чего хотел, к чему стремился, тем более, что это уже было, существовало в России — хор ангелов, услышанный Берлиозом, и на долгое время умолкший. Крик души, онемевшей, но, как доказал нам Юрлов, способной снова заговорить. У него, Юрлова, хор ангелов донесся с земли — с той, на которой живем мы с вами.

1990 г.

17 декабря 1982 года в первый вагон сидячего поезда, следовавшего по маршруту Москва-Ярославль, вошел контролер. Обратился к пассажиру, сидевшему у двери с раскрытой книгой, но тот не отозвался. Рядом, на незанятом никем месте, лежала скрипка в футляре. «Да оставьте его, вы же видите — устал человек, дремлет,» — произнес кто-то. На обратном пути контролер еще раз подошел: пассажир спал. Но что-то в его позе показалось странным… Как после выяснилось, смерть наступила мгновенно. А ехал человек на работу, на свой концерт — таких выступлений за жизнь у него накопилось и не счесть сколько. Вот только что прилетел из Вены и сразу собрался в Ярославль. И не доехал… Ему исполнилось пятьдесят восемь лет. Это был выдающийся скрипач Леонид Коган.

Согласно медицинскому заключению, причиной смерти явилась ишемическая болезнь сердца. Но были и другие причины, вникая в которые делаешь вывод, что все к тому вело. Само устройство нашей действительности предполагало подобное, уродливое, извращенное, мы с ним мирились, не замечая что с нами делалось, как нас калечило, как мы сами калечим себя.

Правда, людей такого разряда, к которому принадлежал Леонид Коган, считали и считают избранниками, избегшими обшей участи: он ведь все получил, все имел! В стране, где большинство привыкло жить по-нищенски, это «все» характер носит достаточно условный, и, одновременно, категорический. Все — а что конкретно, не важно. Подразумевается — чего нет у других. Но другие не обладают тем, чем природа наделяет единицы, что и зовется Божьим даром.