Виктор Ардов - Этюды к портретам

Надо было видеть, как достоверно показывал Чехов момент, когда Фрезер, отчаявшись окончательно, сдавался — отказывался и от попыток спастись, и от прежних счетов с жизнью, и от своей отчужденности в этом сборище, случайном по составу, но спаянном теперь общею опасностью… Зрители откровенно жалели злого и необаятельного героя пьесы. А у Фрезера появился даже «юмор каторжника» — так называется циническое остроумие безнадежности. Фрезер издевался в первую очередь над собою, над своими прежними неудачами и нынешней бедою, но он острил и по поводу предстоящей гибели, и по поводу похороненных в этом подвале надежд, мечтаний, возможностей, достижений его случайных спутников на коротком пути к смерти под водою.

Этот юмор, резкие, хриплые и захлебывающиеся звуки горького смеха Фрезера заставляли аудиторию замирать на местах так, словно бы на сцене совершались какие-то жестокие деяния, а не звучали (всего-навсего!) неуклюжие шуточки, сопровождаемые ехидным, но и горестным хихиканьем…

Однако первым переходил от взаимовражды и презрения к человеческому сближению с товарищами по несчастью именно Фрезер. Он с какой-то радостью совлекал с себя мучительные для него ощущения и думы неудачника. Фрезер с радостью убеждался, что перед лицом смерти оказываются мелкими и ненужными заботы и огорчения повседневной жизни. И, отдаваясь радости общения с людьми, которой он был лишен, наверное, с детства, старик ликовал. Прочие персонажи легко шли за Фрезером к этому слиянию души. И старик с восторгом отрешался от вражды к окружающим. Тут был порыв, полное освобождение от законов и порядков жестокого общества, в котором все они живут. Применяя термин греческой теории драмы, можно сказать: возникал катарсис, душевное очищение, которое переливалось в зал. И мы все, присутствовавшие на спектакле включались в эту нечаянную радость — ощущать себя свободным от суеты и недоверия к ближним, от своекорыстных желаний и помыслов. Разумеется, и манера поведения, и вся необаятельность Фрезера оставались. Мы видели, что озлобленный старик проявляет добрые чувства крайне неумело, ибо это для него непривычно. Но и сама неуклюжесть Фрезера была трогательна.

«Что нам Гекуба?» Какие нити связывали нас, сидевших в тот вечер в креслах московского театра, с действующими лицами, принадлежащими к совсем другому миру?.. Однако же нас тянет навстречу кучке погибающих людей, мы не только сопереживаем с обреченными персонажами. Мы чувствуем себя как бы участниками этого очищения, происшедшего на наших глазах!..

А когда в третьем акте выяснилось, что гибели не будет, себялюбивая радость Фрезера, выраженная также необаятельно и назойливо, отталкивала зрителей. И, возвращая сему персонажу сварливость, его новые сетования на неудачи— прежние и нынешние — окончательно ссорили его со зрительным залом. Он делался противен для всех, кто смотрел пьесу. И все-таки огромная человечность исполнителя, умение Чехова заглянуть в душу героя, которого он играет, делала свое дело. Трактовка роли сильно смягчала наше отношение к озлобленному неврастенику. И тут нельзя не вспомнить изречения К. С. Станиславского: если играешь злого, смотри, где он добр. Именно этим принципом театра переживания и руководствовался Чехов, когда показывал нам Фрезера, как описано выше.

Помню М. А. Чехова еще в одной роли: Гамлет.

Более чем 40 лет прошло с тех пор, как я видел спектакль на пл. Свердлова в том помещении, которое теперь принадлежит Центральному Детскому театру, а тогда отдано было МХАТу 2-му. Декорации художника Либакова создали хмурый и плохо освещенный средневековый замок. Помню разноцветные стекла окон-витражей, которые освещали сцену, как транспаранты. Готические линии и формы лестниц, переходов, залов и сводов походили больше на костел, чем на жилище раннего феодала…

К сожалению, память не удержала почти никого из участников спектакля. Вижу только самого принца Датского… Чехов и в этой роли не скрывал своей внешности, не исправлял ее. Только прямой нос возник на знакомом лице великого артиста…

Еще один Гамлет — Сандро Моисси ходил в те годы по сцене театра на ул. Пушкина (ныне — Оперетта, а тогда — филиал Большого театра [6] В.Ардов Этюды к портретам I ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ Апрель 1957 года. 27 лет прошло с того дня, как меня разбудили утром, показав газету с траурным объявлением о смерти В. В. Маяковского… Слухи о гибели поэта ползли по городу еще накануне. Я старался не верить. А тут с четкостью обычного извещения этого типа все было сказано просто, кратко и беспощадно. Тогда я заплакал открыто — не стесняясь людей. Я не имел силы пойти на похороны. Полагал я, что провожающих— искренне огорченных и праздных зевак — будет более чем достаточно… Считаю, что пришло время записать все, что могу сообщить о нашем великом поэте, потому что боюсь, как бы не исчезло из памяти многое такое, что надо оставить, хотя бы в помощь людям, изучающим творчество и жизнь Маяковского. ). Моисси отличался воистину королевским величием. Он был настолько естественно, я бы сказал — органично, изящен, благороден, строг, что становилось ясно: перед нами принц…

А Чехов играл… Раскольникова. Да, именно Расколь- никова — русского интеллигентного юношу, который в силу тяжелых обстоятельств жизни ввергнут в размышления о допустимости убийства, и более того — сам убивает!..

Хочу ли я этим сказать, что Чехов не справился с ролью? Ни в малой мере! Все равно было значительно и интересно, волновал и поражал нас — зрителей — малейший штрих в поведении, диалоге и подтексте великого актера. Но почему же я поминаю Раскольникова? Потому что после встречи с призраком Гамлет — Чехов гораздо больше

Думал, чем говорил и действовал. Чистому и светлому уму принца непонятным казалось злодейство, совершенное его дядей и матерью. Он и верил и не верил словам тени. И как это бывает, когда глубокое горе постигает человека, Гамлет непрестанно возвращался мыслями к обстоятельствам смерти отца. Чехов, отвечая на реплики партнеров, всякий раз делал паузу, перед тем как произнести что-нибудь: Гамлет все время поглощен страшной тайною, открывшейся ему.

Итак в сильно готическом Эльсиноре ходил и разговаривал (а больше молчал) очень значительный человек, погруженный в тяжелые, безысходные мысли. Конечно, партнеры Чехова не могли вести свои роли на уровне этого артиста. В принципе такое положение в театрах нежелательно: надо, чтобы имел бы место ансамбль, чтобы все участники спектакля играли бы хорошо… Кто же этого не знает… Но в данном случае всеобщее отставание от Гамлета — Чехова обрело положительную сторону: так и надо было для пользы спектакля, чтобы Гамлет ни на кого не был похож ничем, и прежде всего — своим человеческим уровнем.