Виктор Ардов - Этюды к портретам

Михаил Александрович играл смирного и немолодого русского человека, наверное, в первом поколении вышедшего из деревни (лакеи и приказчики вербовались для Москвы из жителей Ярославской губернии, тогда как точильщики были костромичи, а каменотесы — смоляне и т. д.). Он и по характеру безответен — этот услужающий, «шестерка», как звали лакеев на московском арго. Да и в обязанности лакеев вменено быть покорным любому капризу господ, посещающих ресторацию. Вот и бегает по длинным коридорам от кухни и буфетной до «зала», приносит яства и бутылки, уносит груду использованной посуды хилый человек во фраке на кривых ногах. Скорей, скорей! Не забудь всех подробностей заказа, не спутай, да еще следи, чтобы гости не ушли, не заплатив. А то тебе самому придется вносить хозяину за выпитое и съеденное… И не спорь, не спорь с «гостями», если не хочешь вылететь с работы!

Но есть у лакея семья. И красавица дочка. И посильно обставленная квартирка, которою он гордится: ведь сам-то старик в детстве обитал в избе. Вообще Чехов отлично передавал эту сторону в личности своего героя. Простонародная основа бывшего крестьянина явственно дополнялась приметами стареющего горожанина. Пожилой лакей пользовался пенсне, он умел носить фрак — этот мундир официанта, читал газеты. Да и слабое здоровье сказывалось в быстрых, но не слишком уверенных движениях. Возраст брал свое…

Как всегда у Чехова, достоверность всей фигуры была полной. Не могло быть сомнений, что на экране именно тот человек, которого хотел для нас изобразить артист. Трудная судьба «человека из ресторана» легко читалась в немом фильме. Старый лакей привлекал симпатии зрителей и безответственностью своей, и подчиненностью любому «гостю», и зримой добротою, и отцовской любовью к молодой красавице… Выбор режиссера оправдал себя полностью: именно Чехову под силу оказалось привлечь сочувствие публики и максимально убедительно изобразить трогательно маленького человечка…

А когда начинался кинематографически динамичный финал фильма, когда зрителям предлагалось переживать за судьбу девушки, подвергшейся нападению, Чехов, не утратив ни одной черты из сложного и правдоподобного своего образа, обнаруживал строй помыслов и чувств, вполне соответствующий обстановке. Более того, быстрые реакции старика, его глубокая тревога, нетерпение и открытие попытки ускорить ход событий оказались не менее трогательными и убедительными, чем сентиментальная статика в первой части фильма… Нельзя было без волнения смотреть на пожилого лакея, который, отбросив все условности своей профессии, стремился на выручку к любимой дочери…

Закончу тем же, чем и начал: время остудило жар всех споров и борьбы. Великий артист Михаил Чехов фактически уже вернулся в культуру своей родины. Нет надобности упирать на то, в чем он был не прав, — тем более что так дорого заплатил он за свое бегство из Москвы. А те драгоценные образы, что даны им в нашем театре и кино, должны быть сохранены. Наша обязанность перед будущими поколениями сберечь малейшие черты и подробности неповторимой индивидуальности соотечественника нашего, современника и щедрого художника, который столько радости приносил зрителям десятых и двадцатых годов.

1958

I

Почти все, написанное о В. Э. Мейерхольде, я прочитал самым внимательным образом. Случай подарил мне несколько встреч с поразительным художником, чья судьба — трагическая и оставившая огромный след в русском искусстве и даже в литературе — до сей поры еще не оценена в полную меру, хотя, казалось бы, нет недостатка в мемуарах и исследованиях, статьях и описаниях его многочисленных работ (например, два тома большой монографии Н. Д. Волкова, к сожалению, незаконченной; этот труд вышел в конце двадцатых годов); хотя и сам Всеволод Эмильевич был активным автором и даже издателем и редактором периодических и спорадических книг, брошюр, журналов и бюллетеней и т. д. Известно, что в двадцатых годах, например, Мейерхольд возглавлял московскую редакцию еженедельника «Жизнь искусства» (выходившего в Ленинграде). Он не только для этого органа писал сам, но и ощутимо влиял на материалы других авторов, отправляемые им в Ленинград. (Мне самому довелось отдать в руки Всеволода Эмильевича две мои статьи для Ленинграда.)

И все-таки о Мейерхольде не все и не до конца сказано. Я имею в виду отнюдь не какие-либо утаенные факты или постановки. Нет, просто его удивительную личность многочисленные мемуаристы и биографы, на мой взгляд, описывают недостаточно близко к оригиналу. Почему? Единственно по причине сложности и неповторимости этого человека. Вот записи А. К- Гладкова, опубликованные в сборнике «Тарусские страницы» и в «Новом мире», — вообще говоря, вещь бесценная, ибо автор был близок к великому режиссеру в последние годы его жизни, — даже эти емкие и отлично написанные Гладковым страницы не дают полного представления о живом человеке, носившем такое славное для одних и такое одиозное для других имя: Всеволод Мейерхольд.

На мой взгляд, и записям Гладкова и другим воспоминаниям людей, непосредственно знавших Всеволода Эмиль- евича, не хватает вот чего: почему-то все мемуаристы недостаточно ярко описывают в своих заметках удивительную одержимость искусством и сопутствующую этому остроту всех восприятий действительности, какие свойственны были Мейерхольду всегда. Лично я встречал только двух человек, которые были бы равны в этой небывалой остроте мироощущения Мейерхольду. Я имею в виду Д. Д. Шостаковича и Б. Л. Пастернака.

Шостакович, как известно, чуток к впечатлению извне предельно. И все свои впечатления от жизни он выражает в музыке с необыкновенной быстротою и конкретностью, несмотря на естественную для музыки отрешенность от реалистических приемов. Но ведь не все свои переживания, не все импрессии наш композитор непременно вносит в творчество. И надо сказать, что чисто бытовые жизненные реакции уже не композитора, а человека Дмитрия Дмитриевича Шостаковича были необыкновенно остры!

Тот, кому посчастливилось хотя бы полчаса провести в обществе Пастернака, не мог не обратить внимания на патологическую, сказал бы я, способность Бориса Леонидовича мельчайшие импульсы бытия воспринимать с остротою н глубиною неслыханными. Его реакции оказывались всегда еще более бурными, чем у Шостаковича. И нельзя было предусмотреть, что обрадует поэта из сказанного в его присутствии, из происшедшего на его глазах, из услышанного или прочитанного им ранее, а что огорчит или развеселит. Поэтому разговор с Пастернаком был — я бы так выразился — бесплодной для собеседника попыткой решать уравнение с неизвестным количеством неизвестных величин. Он ошарашивал собеседника и неожиданностью, и силой, и парадоксальным своеобразием откликов на темы беседы— тут же, немедленно! — и на явления, казалось бы, абсолютно посторонние тому, о чем идет речь или что происходит сейчас.