Валерий Дашевский - Город на заре

Не надобно думать, что мое бытие, по существу, свелось к паллиативу между dessous [66] dessous — п. изнанка, дно, закулисный: закулисная сторона, нижний: нижнее белье (дамское). Здесь: к закулисной стороне. и раскопками безвестного кашлюна, самоотверженно обрастающего пылью в подземельях библиотек — о нет! Но в дальнейших моих скитаниях, естествоиспытателя, авантюриста (тренера бокса, коменданта театра, школьного учителя, монтера в гостинице, ретушера в ателье), я чувствовал себя наследником исключительного бремени, исключительного права, ибо наедине с собою — род одиночества, какого справедливо страшатся клиенты фешенебельных бань, пестующие себя и свою импотенцию (никогда не забуду, до чего забавно они, тишком ползя вдоль обочины в своих ноль-третьих и ноль-шестых, строили куры женщине, которую я любил!) — о, наедине с собою я погружался в полуреальное полунебытие, попеременно пребывая то на седьмом небе, то в аду; там и там горние голоса были мне спутниками, а проводниками — славные тени; но вопрос, некогда волновавший автора «Героя нашего времени», в романе с точностью до шести шагов провидевшего свою трагедию у Перкальской скалы: «И если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок?», не однажды вставал передо мною оправданием собственных предчувствий, с очевидностью большей, чем сумею сказать.

Судьба благоволила мне: вообрази, читатель, мне посчастливилось отыскать рифму к моим экс-свиданиям в далеком лагере, на муравчатом скате — совсем близко, в шекспировском сонете LXXIII «Во мне ты видишь то сгоранье пня, когда зола, что пламенем была, становится могилою огня, а то, что грело, изошло дотла, и это видя, помни: нет цены свиданиям, дни которых сочтены» — и другую, к соматическому моему влечению к закату «Когда закат пронзает гребни гор и каменные тучи блещут в славе, я сам с собой веду злосчастный спор: не я ли тенью таю в этой лаве?» — в стихотворении де Унамуно. [67] Мигель де Унамуно-и-Хуго (исп. Miguel de Unamuno у Jugo; 29 сентября 1864, Бильбао — 31 декабря 1936, Саламанка) — испанский философ, писатель, общественный деятель, крупнейшая фигура «поколения 98 года». В статье «„Лаборатория смерти“ Мигеля де Унамуно». Журнал «Вопросы философии». Изотова И.С. 06.09.2011 г. автор точно характеризует творчество Мигеля де-Унамуно: «Главная черта творчества знаменитого испанского философа М. Унамуно — „невозможность сколько-нибудь явно отделить его „философию“ от его же личных переживаний как писателя и поэта“, ибо „все аспекты его творчества взаимно ограничивают друг друга, перетекают друг в друга и дополняют друг друга“ (Темпельман де Бустиндуй 1986, 23). Поэтому исследователи обращаются к его литературному наследию не менее часто, чем к „чисто философским“ произведениям. При этом новеллы Унамуно — это настоящие рассадники смерти, а все литературное творчество Дона Мигеля с легкой руки С. Серрано Понсела названо не иначе, как лабораторией смерти [Чейтей 2004, 58]». Тем не менее, применительно к собственной участи я оставался слеп, даже если иной раз случалось мне с замиранием сердца распознать те или иные приметы рока: его бесшумный промельк, тигриный след.

Я заготовил изящный постскриптум к этой главке. В один из первых наездов в Метрополию, я возвращался в гостиницу после сутолочного дня, томимый той размаянной усталостью, какой отзывают не списочек разнокалиберных поручений или злые хвосты очередей, но самое сознание, что ты — пузырек в прибое супергорода, среди коловращения ночных огней особенно невыносимое. Дабы избавить себя от следующей пытки: конвейерного спуска в бездонном цоколе навстречу процессии безнадежно незнакомых лиц, я нанял такси, не заботясь о деньгах, кляня и призывая завтрашний день — и неожиданно получил баснословную передышку, какую обещает разве что сказочная мечта войти в зеркало. Я точно сделался недосягаем и неуязвим за оборотом лобового стекла и, понемногу оживая в услужливом сиденье, уже чувствовал, как наркотик скорости исподволь убаюкивает меня, навевая прежде заочно знакомые, вечно милые картины: Башни Кремля, Манеж — между тем, как диско-романсик из радиолки промеж сидений давал забавную антифонию зрительному апофеозу святынь, под космогонические пассажи синтезатора зовя жить быстрей, петь веселей, умереть молодым, и чуть подергивался рядом насупленного вида водитель, одобряя ритм, а голос пел и пел, неся нас в кавалькаде по разворачивающейся кривой, и одиночество, только что нестерпимое, было теперь почти родным, как ласковое равнодушие мира.

Мы повернули, с заносом обойдя маститый лимузин с частными номерными знаками, тенью заскользивший за нами навстречу исполинскому зареву проспекта.

Черное после полива дорожное полотно, чередовавшее отражения фонарей — зыблющиеся, огненные — против обыкновения было не запружено: то был особенный прощальный час, когда уже закрылись бары и произошел разъезд, но что-то еще оставалось в самом воздухе, уже ночном, уже осеннем: абрис прозрачно гаснувшей двери, парочка медленно растворявшаяся в темноте…

От этого ли ностальгического, почти музыкального угасания, то ли наоборот, в подтверждение ему, проспект с уже простершимся над нами иллюминированным небом мне показался необыкновенно широким, неправдоподобно пустым — и тотчас, почуя новые возможности, тень наша приблизилась с шипением шин, продолжая нами начатую тему гандикапа. [68] гандикап — здесь: скачки и бега, в которых участвуют лошади различных возрастов и достоинств. Привольно развалясь в услужливом сиденье, я уловил, как сдвинулись сросшиеся брови моего водителя, регистром выше сделался посвист ветра; но я так и не посмотрел, восстановился ли интервал, ибо вдали, у погасшего уже кафе под эгидой кинотеатра мой праздный взгляд привлекло карликовое, но быстро дораставшее до обычных размеров и решительно банальное трио: двое развинченных дылдоватых парней и жиголетта в мерцающем дождевичке, видимо обнадежившая их и теперь отбивавшаяся — бешено, дико, с последней надеждой, безо всякой надежды — и вдруг чудом вырвавшаяся из ловивших ее рук. Отказываясь верить глазам, я увидал, как она опрометью бежит к дороге, к пылающему коридору фар, в которой мчалась машина — и вот, возникла перед нашим капотом как обреченная птица, как сама безумная и безнадежно погубленная юность — и пропала, со мною растворясь в швырке и пелене радужной мути. Ладонью зажимая о ветровик расшибленную скулу, оборотясь, я увидал ее, исполнявшую то же короткое, смертельное адажио перед капотом нас настигавшего лимузина — и снова она выпорхнула, живая, нераздавленная, без малейшего ущерба, ежели не считать бампером напрочь оторванную полу дождевичка и, уменьшаясь, оставаясь, оставаясь жить, в картинной истерике повалилась посреди дороги.