Абдижамил Нурпеисов - Долг

— Да я и спрашивать не стану!

— А я даже к носилкам тебя не подпущу.

— Как?! Попробуй!.. — Вздорный Кошен мелкой трусцой подбежал к носилкам с рыбой, отпихнул полезшего было наперерез Сары-Шаю и ухватился за ручки.

Ты усмехнулся, глядя на них. «Ох, дурачье! Чисто дети», — подумал про себя. И им, случается, еще доверяют серьезные дела. В прошлом году, как нынче, все лето улов был никудышным, и в рыбацких семьях нужда все ощутимее давала о себе знать. А когда стало совсем уж неважно, ты, чтобы выручить хоть какие-то деньжонки, хотя бы на чай-сахар, решил собрать с каждого двора по одной-другой овце и погнать их на ближайший городской базар. В погонщики определил Сары-Шаю с Упрямым Кошеном. Каждому из них дал по быстроногому верблюду. Отару в семьдесят-восемьдесят голов крепко-накрепко приказал через всю степь гнать не торопясь, по холодку, с остановками на водопоях, чтобы скотина не потеряла в весе. А сам ты выехал на своем стареньком грузовике заблаговременно в Челкар и должен был ждать их там. Зная, с каким вожделением накинутся на аульный скот пронырливые городские перекупщики, ты на всякий случай прихватил с собой налогового агента. Немало надежд возлагал и на своего шофера, который сам скорее обведет вокруг пальца какого хочешь городского пройдоху, чем попадется на их удочку. И, ничуть не сомневаясь в благополучном исходе задуманного дела, ты поджидал своих погонщиков накануне базарного дня. Однако отары так и не дождался. На следующее утро спозаранок начался базар. А погонщиков все не было. Оказывается, они там... О, это целый сказ. Сары-Шая с Упрямым Кошеном, как и было им наказано, два дня гнали овец не спеша, по холодку, с частыми остановками на водопоях и травянистых пастбищах. На третий день благополучно достигли они наконец песков Улы-Кума. Начинались великие барханы с дюнами, густо заросшими травами. Погонщики помнили строгий наказ председателя: в песках Улы-Кума надо глядеть за отарой в оба. Неровен час, разбредется скотина по дюнам. Сары-Шая и Упрямый Кошен, подгоняя под собой быстроногих верблюдов, зорко следили за овцами с разных сторон. Отара, согнанная в тесную гурьбу, трусила впереди, потряхивая курдюками. Овечки, как только вошли в барханы, жадно набросились на тучный травостой, с наслаждением срывая на ходу верхушки лиловой полыни, красной изени, сочного пырея. Так они шли, не поднимая головы, смачно хрупая и перхая, преодолевая дюну за дюной, то карабкаясь по крутым склонам, то спускаясь с пологих, нагретых солнцем боков. И когда наконец взобрались на вершину огромной беломакушечной дюны, погонщики на поджарых длинноногих атанах увидели далеко подпирающую небо красную водокачку города Челкара. Казалось, и она со своей высоты с изумлением уставилась на запыленных гостей из степи, как бы спрашивая: «Ах, так это вы, что ли?!» И погонщики с высоты оседланных верблюдов поневоле подались вперед, как бы откликаясь с готовностью: «Да-да, это мы... мы самые...» С давних времен ведет челкарская водокачка эту безмолвную перекличку со всеми уставшими, измаянными солнцем, пылью и миражами путниками большой степи. Погонщики мигом повеселели:

— Эй, ты... видишь вон ту красную штуковину?

— А как же! Не слепой ведь.

— Здорово, а?! Смотри, чуть не со всей степи видна!

— А знаешь, она, говорят, воду качает...

— Ай, сомневаюсь... По-моему, ее поставили, чтобы такие, как мы, путники, с дороги не сбились. Как минарет, понимаешь?

— Может быть... Видишь, издали манит, будто знак подает, мол, здесь я, здесь...

— Да-а... русские — большие выдумщики. Черт-те что напридумают. Говорят, эту башню построили не наши, не нынешние урусы, а еще те, во времена царя Меколая.

— Значит, так оно и есть... Этот народ из камня что хочешь построит. Не то что мы, казахи...

— И хватает же у них терпения!

Так они переговаривались, точнее — перекликались с вершин двух соседних дюн, сидя на рослых поджарых атанах. Разговор, однако, на этом иссяк, и оба еще долго потрясенно всматривались в неясные очертания приземистого степного городка. Сары-Шая, запустив по обыкновению пальцы под выгоревшую соломенную шляпу, озабоченно почесал испятнанное лишаями темя. «Вот ведь оно как, черт побери, а! — вдруг подумалось ему. — Ведь завтра всех этих овечек в два счета расхватают, — сообразил Сары-Шая, — охочие до дармовщины, прожорливые горожане». В душе Сары-Шаи вдруг вспыхнула открытая неприязнь к горожанам. В самом деле, какие-то неведомые ему люди завтра же растащут этих овечек по своим узким дворам. Бог весть кто, облизываясь в предвкушении сытной еды, сверкая ножом, перехватит бедняжкам горло, ловко освежует и разделает тушки. А еще какой-нибудь проныра, способный даже из пыли выколачивать деньгу, продаст мясо втридорога на базаре. Потом это мясо окажется бог знает в чьем казане. Потом оно сварится, исходя соком. И опять кто-то неведомый тебе, маслено поблескивая от удовольствия глазами, съест все это за милую душу и жирные пальцы оближет. И получится, что эти милые овечки, которых он, Сары-Шая, столько дней обихаживал, поил и пас, от солнца берег, от волков стерег, — эти милые создания окажутся завтра в ненасытных утробах прожорливых горожан, которых ты и знать не знаешь, и видеть не видел. Так за каким дьяволом тогда стараться? Чего радеть за дело, от которого нет тебе пользы ни на ржавую копейку? Не лучше ли тебе позабавиться? «А как?.. — подумал, почесывая свою голову, про себя Сары-Шая. — Ну, хотя бы над напарником, что ли, потешить свою душу? Да, хотел бы я знать, чего этот старый дуралей так кичится своей славой упрямца? Ты посмотри, посмотри-ка, как он голову задрал. Можно подумать, не на верблюде, а на троне сидит. Ишь ты, как он, однако, за овечками следит. Что с ними может случиться? Пусть бедняжки попасутся. Все равно завтра превратятся в шашлык или куырдак. А до города и так уже рукой подать. Немного погодя, по вечерней прохладе, чуть прибавим шагу, погоним порезвей; барашки копытцами цок-цок, мы на верблюдах трюх-трех, и не успеет наш баскарма к ужину приступить, как и мы тут как тут будем...»

— Эй, Кошен!

— Что орешь? Заблудился, что ли?

— Скажи, почему народ прозвал тебя Упрямым, а?

— Я упрямый. Вот и прозвали.

— Во-н как... А известно ли тебе, что и во мне упрямства хоть отбавляй?

— А почему тогда не называют тебя упрямым?

— А хочешь, испытаем, кто из нас упрямее?

— Давай! — мгновенно оживился Кошен. — Попробуем, кто кого переупрямит!..

Их разделяла глубокая, поросшая тамариском лощина между двух белоголовых дюн, и потому во время разговора им приходилось волей-неволей покрикивать. Решив потягаться упрямством, они одновременно повернули верблюдов, ударили их конопляными плетками и размашистой рысью понеслись навстречу друг другу. Атаны, шумно раздувая ноздри, сошлись, чуть не сшибаясь грудью. Оба упрямца были исполнены решимости во что бы то ни стало одолеть друг друга в этом единоборстве. Оба восседали в высоких седлах, пыжась придать себе воинственный вид. И у обоих непримиримо загорелись глаза: у одного желтые, немигающие, у другого — крохотные, пронизывающие.