Абдижамил Нурпеисов - Долг

Рука твоя потянулась к кнопке. Не сразу ты нащупал ее, а когда наконец нашел, то от досады и раздражения нажал сильнее обычного, раза два-три кряду. И кто знает, что там испытала за дверью робкая девчонка, но ты сам вздрогнул от резкого звонка, тут же раздавшегося в приемной. И не успел исподлобья глянуть на дверь, как она уже выросла на пороге, поблескивая испуганными глазами на смуглом личике.

— Принеси, пожалуйста, эти... ну, что там есть, — тихо проронил ты.

Зауре понимающе кивнула. И через мгновение снова вошла, прижав к груди папку.

— Извини, Зауре... милая...

Она смешалась, не ответила. И только при выходе на мгновение замешкалась и с непосредственным, по-детски открытым удивлением и любопытством посмотрела на дюжего мужчину, вдруг заерзавшего, не зная куда себя деть от смущения. И то ли почудилось тебе, то ли в самом деле было так — но чему-то чуть усмехнулась... Оставшись один и все еще ежась от своей неловкости, ты начал было просматривать бумаги. Большая часть из них оказалась заявлениями рыбаков об увольнении с работы в связи с переездом. Многие из них были твоими сверстниками, с которыми рос с детства, играл, мечтал... Несколько заявлений было от почтенных стариков, которые еще вместе с твоим отцом выходили в одной лодке в море. Отъезд тех двадцати пяти семей стал чем-то вроде первой подвижки льда — теперь вот стронулись, сдвинулись с насиженного места и остальные. Ты не осмеливался задерживать или отговаривать кого-то, не хватало сил.

Открылась дверь, и вошли какие-то люди в зимней толстой одежде. Ты не поднимал глаз, сидел понуро и видел перед собой лишь три пары ног, обутых в истоптанные, с высокими голенищами рыбацкие сапоги. По обуви ты узнал человека, который стоял в середине, явно выделяясь среди двух напарников своими непомерно большими, обтерханными об лед и снег сапогами.

— Ну, слушаю!

— Жадигержан, заботы покоя не дают. Вот пришли.

— Говори, жезде. Слушаю.

— Тебя застать непросто. Тоже все где-то мотаешься...

— Садитесь, поговорим.

— Спасибо, дорогой. Только чего рассиживаться-то? Вот пришли к тебе с бумажками.

— Ясно-о...

Знакомая нога, так всегда напоминающая бревно, сделала шаг вперед. И, будто боясь отстать от нее, соседние с ней ноги тоже шагнули, и одновременно протянулись три руки и сронили из негнущихся толстых пальцев на стол раз за разом три измятых листка, вырванных из ученических тетрадей. Ты даже не дотронулся до них, ибо наперед знал, что там написано. Эти трое к тебе и раньше приходили. В первый раз ты старался их утешить россказнями, в которые, кажется, и сам плохо верил. «Потерпите, аксакалы, — говорил ты им тогда. — Может, все еще переменится. Наш кормилец Арал, говорят, мелел будто и до нас, во времена предков. Мелел, но вновь становился полноводным. Будем надеяться, что и на этот раз все образуется». Старики расчувствовались, обрадовались: «Да сбудутся твои слова, дорогой! Доброе слово — половина удачи...» Потом, когда они пришли во второй раз, ты опять кое-как нашел слова утешения; «Поговаривают, будто к нам собираются повернуть сибирские реки». Теперь же старики пришли в третий раз. И по тому, как они, молчаливые и суровые, стояли перед тобой, не захотев даже присесть, ты почувствовал их мрачную решимость. Ну, что на этот раз им скажешь? Остались ли еще какие-нибудь слова утешения?

— Жадигержан, вот в этих бумажках — наша просьба. Дальше решай сам.

Решай сам... Легко сказать. Знал, как было трудно кочевникам во времена коллективизации. Как у истинных детей привольной степи, вся их жизнь проходила в седле да на горбах верблюда, объединялись они ненадолго лишь в ратном поле, в тяжкий час испытаний. И вот перенять вдруг неведомое им, чуждое, осесть насовсем на землю, организовать какие-то коллективные, всем будто одинаково принадлежащие хозяйства... Охваченный паникой народ вот-вот готов был разбежаться. И тогда-то, в самый что ни на есть критический час не кто другой, как эти трое, понуро стоящие сейчас перед тобой, во главе с покойным Каленом объединились в артель. И ты думал: если уж покинут эти трое насиженные дедовские места, то край родной наверняка лишится последней своей опоры.

— Ладно, жезде, рассмотрим на правлении ваши заявления. Подумаем.

— Хорошо, родной. Подумай. И дай нам ответ.

— Постараюсь не затягивать.

— Ладно, Жадигержан... Будь здоров... Да минуют тебя напасти!

Старики ушли. Словно только и ждал их ухода, пронырнул в кабинет Сары-Шая. Потный, заполошенный, озираясь по сторонам, он посеменил к столу.

— Жадигержан, родной... зрачок ты мой! — почему-то с дрожью в голосе, запинаясь и бегая глазами, начал Сары-Шая... «Что же еще случилось?!» — не успел подумать ты, как Сары-Шая сам заговорил: — В этот тяжкий, решительный час нет для тебя во всем мире никого ближе и родней меня. Если уж на то пошло, я для тебя теперь и дядя, и старший брат, и даже... даже родной отец. Да-да, милый!..

Что ж, разве ты когда-нибудь оспаривал ваше близкое родство? Но чего добивается он, всякий раз об одном и том же твердя, будто опасаясь, что ты в недостаточной мере это осознал?

— ...Да только ты, негодник, разве внимал когда-нибудь моим словам?! Разве поймешь глубину моих истинных к тебе чувств?! Ты и слушаешь-то меня вполуха. А я ведь тебе говорил... Ох, сколько раз предупреждал! И ведь чуяло мое сердце... Разве не говаривали наши предки: «Воды опасайся, а бабе — не верь»?! Баба — наш заклятый враг. Не оспариваю — она тебя ласкает в постели, греет, а отвернешься — тебе же пакость творит. Да-да, милок. Погибель батыра испокон веков от бабы. Вот и твоя... ойбай, ойбай, горе мне горе!..

И Сары-Шая запричитал, завыл вдруг, заколотил себя кулаками по потной голове, раскачиваясь и пристанывая, — да так, что и тебе самому стало на миг не по себе... Вроде бы куда как хорошо известно, чего добивается старый баламут... Эта шельма думает, что точно рассчитал, что наступил для него самый удобный момент поиграть на твоем и без того уязвленном самолюбии. И тогда ты, может, поплетешься, как баран, на поводке его советов по старой дорожке племенных распрей и инстинктов...

— А ты помнишь, как древние говорили: «Не беда, что дерьмо, важно — что много...» Вот и эти паскуды распоясались, зная, что их много! И хотят затоптать нас, задушить, будто одинокий колосок ячменя посреди пшеничного поля. Неужто ты позволишь нам провалиться в пучину? Где ж твоя честь мужчины? Видно, тебе на нее наплевать, но неужто для нас, сирых, не встрепенется твоя душа? Неужели не заступишься за честь нашего рода Жакаим? Неужто снесешь такой позор молча?! Очнись, я говорю! Едва продрав глаза, спозаранок обегал я весь аул, собрал всех наших, верных... Вон они, за дверью стоят. Выйди, возглавь нас! Увидишь, как постоим мы за честь рода!..