Савва Дангулов - Художники

Но есть в кешоковских романах, как и в его стихах, которые для меня с прозой Алима Пшемаховича нерасторжимы, нечто такое, что является магистральной мыслью художника, что держит и будет держать эту мысль, — без этой главной мысли нельзя понять всего написанного Кешоковым, как нельзя проникнуть в то значительное, что является становым хребтом того, что дало жизнь написанному, — я говорю о мысли, которую выразил сам поэт в заключительных строфах стихов о сердце, стихов истинно вещих, в которых есть неодолимость сердца в его способности не отдавать себя злу, в его способности вечно быть открытым боли, в его способности сберечь в человеке человеческое, а значит, не заковать себя в броню и навечно — надо понять — навечно! — остаться открытым к боли другого.

«Хорошо отдать на попеченье сердце вечным горным ледникам, чтобы избежать ему горенья и всего, что боль приносит нам. Но и в вечных льдах не будет вечным сердце тех, кто создан быть сердечным, и бояться боли ни к чему. Потому что сердце человечье существует, чтоб болеть ему».

У меня был свой замысел, когда постижение Кешокова привело меня к тому, чтобы установить истину, которая, признаться, давно увлекает и меня: как поэт становится прозаиком. Тут у меня свой взгляд. Не могу сказать, что это чисто кавказское явление, но Кавказу это в чем-то свойственно. Не одному Лермонтову и, пожалуй, Пушкину колоритный Кавказ, Кавказ седоглавый и многозвездный, сообщил в какой-то мере поэтическое подданство. Наверно, сравнение, к которому я обращусь, может вызвать и возражение, но я все-таки к нему обращусь. Бытует мнение, что отсвет, который лежит на всем лике старопетербуржца, на его манере держать себя, на его походке, жесте, стати, привычке нести голову, говорить, определен ликом города, тем незримым, но точным, чем город влияет на физические и душевные начала человека. Быть может, это сравнение и не близко тому, что я хочу утвердить, но что-то тут можно вывести похожее: взгляните на кавказца, обитателя заоблачных вершин горной Кабарды, Чечни или Осетии, не несет ли он на всем своем облике нечто такое, что восприняло его лицо и весь его гордый лад как отсвет необыкновенной природы этих мест. Наивно думать, что один взгляд на Даргавскую долину, одно прикосновение глаз к необыкновенному пятиглавию Джариу, Джимары, Кулки, Майли, Казбека может заставить человека петь, но что-то, наверно, в этом утверждении верно. Идет ли речь о поэзии? Возможно, хотя мост от нее до прозы долог, многотруден. Как преодолевается этот мост и чем объясняется сама потребность обратиться к преодолению этого моста? Наверно, желанием рассмотреть панораму времени и события в сочетании с тем, что есть наш современник, проникнуть в глубины его разума и сердца, понять то неповторимое, что дарит нам день нынешний.

Не этим ли объясняется желание писателя воссоздать картину жизни отчего края, какую он увидел в многотрудную послевоенную пору, когда, вернувшись с ратного поля в отчие края, задался более чем благородной целью: увидеть обновление родной стороны, а заодно и решить для себя задачу, какую, быть может, не решал прежде. Вот она, эта задача: как человек, узревшим смерть лицом к лицу, победил ее еще раз, сообщив земле такую силу созидания, какую она, быть может, отродясь и не знала. Так я понимаю прозу Кешокова, романы-раздумья, романы-достижения о том, что есть для нашего современника день нынешний и каково призвание этого нашего современника в осмыслении прошлого.

Я сознательно остановился на крыльце кешоковских домов, которые он соорудил, назвав один такой дом «Грушевым цветом», а другой — «Саблей для эмира», — думаю, что каждое из этих названий по-своему точно определяет эти обиталища, под кров которых предстоит войти читателю. Остальное за читателем — мне хотелось сказать об авторе нечто такое, что поможет читателю найти в его книгах то значительное, что несомненно есть в них.

Нет священнее места, чем то, где ты родился. Как бы ни длинен был твой жизненный путь и богаты жизненные впечатления, никто не может заменить тебе отчего места. Дороги, взлетевшей на гору. Старой чинары на уступе скалы. Характерного очерка вершин, вставших над родным аулом. Самого неба, накрывшего горы и ущелья. Есть в этом некое чудо рождения и, быть может, чудо прозрения. Жадность человека к тому, что он увидел впервые, и то, что предстоит ему увидеть в жизни, навечно отождествилась и с этой дорогой, и с этой чинарой, и с этими вершинами, и, наверно, с этим небом. Ничто не может сравниться со значительностью минуты, когда ты, преодолев перевалы лет, вдруг возвращаешься в отчий дом. Отсюда все началось. Если время и выветрило в памяти ощущение того, чем была твоя жизнь, войди в родную саклю или хату, ты все обретешь.

Кайсын Кулиев, поэт и человек, как он возник, как образовался?

Чегем, его горы и леса стали колыбелью поэта. Только этим можно объяснить нечто сыновье, что свойственно самому взгляду поэта на Чегем и Чегемское ущелье. Не просто сочетание скал и лесистых увалов, какими бы они прекрасными ни были, это нечто такое, что может сравниться только с силой, которой наделяет природа отца и мать. Истинно к таинству рождения человека имеет отношение сама природа.

О родина былин — земля моя.

Народ твой — исполин, земля моя.

Ты — мать, а я твой сын, земля моя… [3] Стихи Кайсына Кулиева даны в книге в переводах Наума Гребнева в Якова Козловского.

Кулиев не помнит отца — он скончался, когда Кайсыну было два года. Если есть некая тайна рождения Кулиева-поэта, то эта тайна в матери. Мать, чтобы дать жизнь ребенку, должна преобразить дары земли в материнское молоко и напоить им чадо. Мать, чтобы дать жизнь поэту, наверно, должна собрать в самой душе своей дары жизни, будь то память народа или красота Кавказа, и сообщить сыну, — то заповедное, что природа дает поэту и делает его поэтом, очевидно, и в этом.

Все это необыкновенно отразила поэзия Кулиева. Песнь о матери в кулиевской поэзии главенствует. О матери-кормилице. О матери — хранительнице семьи и очага. О Матери-Родине.

Пускай меня любая спросит мать,

Каким бы дочку именем назвать —

Всем девочкам твое дарю я имя...

Если собрать воедино все, что Кулиев написал о матери, это будет большая, глубоко волнующая всей своей сутью книга, в какой-то мере даже уникальная, при этом не только в вашей литературе. Когда Кулиев говорит, обращаясь к людям, которых одарил добром и радостью, как человек и поэт, чтобы они благодарили за все это мать, это не просто поэтический образ, это своеобразная клятва верности человеку, который, сотворив тебя человеком, еще и сделал поэтом.