Савва Дангулов - Художники

— Как мне показалось, послу свойственна способность крепить отношения с литераторами, — заметил Федрови. — В Лондоне, как мне говорили, не столь уж много домов, где бывало бы столько писателей, сколько их бывает в нашем посольстве.

— Шоу? — спросил я. — Мне показалось, что великий старик со времени его поездки в СССР, которая у всех была на памяти, не порывал связей с нашей страной и ее посольством.

— Нет, не только, — возразил Федрови, — Уэллс тоже...

Не мог не подумать, что первые наши дипломаты, дипломаты революции, сами были незаурядными литераторами и умели ладить отношения с писателями, поэтому мне было симпатично то, что сказал Федрови о Майском.

В сорок третьем по возвращении на Кузнецкий мост с Воронежского фронта, где я представлял «Красную звезду», мне довелось видеть Ивана Михайловича. Мой друг Федрови был прав: и на Кузнецком Ивану Михайловичу сопутствовала репутация посла-литератора. Говорили, что все одиннадцать лет пребывания на посту посла в Лондоне он был не чужд литературных интересов. Наверно, работа посла оставляла не столь уж много временя для работы над рукописью, но Иван Михайлович это время выкраивал. И вновь я поймал себя на мысли: необыкновенно заманчиво было поговорить с Майским о круге его писательских знакомств в Лондоне. Вспомнил реплику Федрови об отношениях Майского с Шоу и Уэллсом, понимал, как интересно было бы поговорить об этом с Майским, но в тот момент это казалось мне нереальным.

Он, этот всесильный случай, безнадежно ускользнул бы, если бы не острая необходимость. Я работал над своими «Дипломатами» и беседовал со всеми, кто лично знал Чичерина. Тех, кто имел возможность наблюдать Георгия Васильевича в советское время, было немало, а вот знающих Чичерина по лондонской поре его жизни, которая пришлась на годы первой мировой войны, время вымело безжалостно. Майский был едва ли не единственным нашим современником, который, отвечая на мои вопросы, мог опереться на всесильное «я это видел». А вопросы, которые я готовился задать Ивану Михайловичу, были не просты: человеческое и общественное положение Чичерина, его жилище, круг его знакомых и друзей, его отношения с британскими социалистами, как, впрочем, и с английскими властями, обстоятельства его заточения в Брикстонскую тюрьму, его конфликт с Набоковым, возглавившим российское посольство на Чешем-плейс после смерти посла Бенкендорфа.

Я позвонил Ивану Михайловичу, испытывая немалую робость, — я плохо знал Майского. Знай я его лучше, я бы действовал увереннее. Как я заметил позже, Майский взял за правило не отказывать никому, кто обращался к нему за советом или помощью. С особым удовольствием он помогал тем, кто находился в начале пути, — именно они в этой помощи особенно нуждались. Я мог отнести себя к этой категории новых знакомых Майского с немалыми оговорками, но Иван Михайлович отозвался на мою просьбу с большой охотой.

Помню, как впервые пришел в дом Майских, в который приходил не раз позже, добрый для меня дом. Наша беседа продолжалась часа три. В эту первую нашу встречу Иван Михайлович рассказал о Чичерине многое из того, что потом вобрали «Дипломаты», в частности подробности холостяцкого житья-бытья Георгия Васильевича в Лондоне, его холодную мансарду в Ист-Энде, встречи с английскими друзьями в Марксхаузе, за которыми с такой пристальностью следило российское посольство в Лондоне, стараясь обратить гнев властей против Чичерина.

Впрочем, в рассказе о Чичерине Иван Михайлович не обошел и более поздних лет. Я говорю о 1922 годе, когда Майский возглавлял Отдел печати Наркоминдела. Помню, как живо Иван Михайлович нарисовал полуночную вахту, типично наркоминдельскую, когда оперативные дела повлекли Майского к Чичерину... Дело было в те первые годы, когда наркомат помещался уже на Кузнецком мосту... По словам Майского, вместе с ним был Михаил Ефимович Кольцов, известный писатель, редактор «Огонька». Час был настолько поздний, что даже неутомимый в своем полуночном бдении Чичерин почувствовал себя уставшим. Так или иначе, а нарком дал понять, что не прочь и отдохнуть. Последовало приглашение пройти в приемную, где стоял рояль, — Майский знал о необыкновенном чнчеринском даре и быстро проследовал вслед за Георгием Васильевичем, увлекая за собой и Кольцова.

Он играл, конечно, профессионально, но дело было даже не в этом, — вспоминал Иван Михайлович этот полуночный концерт. — В его игре было нечто такое, что не всегда сопутствует игре профессионала: я говорю о настроении, которое ощутимо окрашивало его игру. ...Ну, разумеется, он импровизировал, но это была импровизация человека, чьему высокому артистизму вы доверяете... Вон сколько лет прошло с той поры, как мы слушали Чичерина, а я не могу забыть этого — не преувеличу, если скажу, что это было одно из самых сильных художественных впечатлений, которое я когда-либо пережил...

Зная, сколь симпатичен мне образ Чичерина, человека и дипломата, Иван Михайлович неизменно возвращался к личности Георгия Васильевича, если даже разговор имел к этому отношение не совсем прямое.

Один такой рассказ мне удалось записать на магнитофон — вот он:

— Я знал лично Чичерина, близко знал. Мы вместе пробыли около пяти лет в иммиграции в Лондоне. Я много работал вместе с ним в дальнейшем в Наркомате иностранных дел, когда наркомом иностранных дел был Чичерин. Все это дает мне достаточно материала, чтобы рассказать о Чичерине как о дипломате и человеке. Георгий Васильевич Чичерин, несомненно, был очень интересным и оригинальным человеком. По происхождению он был выходцем из дворянских кругов. Его отец был довольно крупным дипломатом царской службы и готовил к этой работе и своего сына. Чичерин получил прекрасное образование, с детства говорил на нескольких языках, хорошо играл на рояле и на флейте и обладал большой эрудицией в области искусства, литературы, истории, внешней политики. Он даже начал свою карьеру дипломата в царском министерстве иностранных дел, но дыхание революции 1905 года, которая шла, приближалась, оказало сильное влияние на молодого Георгия Васильевича — он повернулся спиной к царской службе в министерстве иностранных дел и в 1904 году стал членом Российской социал-демократической рабочей партии. Таким образом, Чичерин круто и резко порвал со своим прошлым, с тем классом, к которому он принадлежал и из которого вышел. Этот разрыв был полный и окончательный...

Я, естественно, воссоздал реплику Ивана Михайловича буквально, не опустив в ней ни единого слова, — быть может, найдется читатель, которому эта реплика покажется элементарной, лишенной любопытных подробностей, но мне этот монолог Ивана Михайловича о Чичерине в высшей степени симпатичен — я вижу в этом высказывании Майского обаяние его речи, сохранившей особенности, свойственные живому говору современников, пришедших в наш век из века минувшего.