Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Недавно сформулировал, что в прозе важно настоящее время, что глаголы прошедшего времени кажутся вычурными и холостыми. Когда я писал «Нодельму», ее технической сверхзадачей поставил максимальное использование глаголов настоящего времени, каждый раз досадливо морщась, когда не мог избежать глаголов прошедшего. Важно ощущение действия, свершаемого на твоих глазах. Тогда ритуал чтения совпадает с техникой чтения и устройством самого текста — курсор зрачка пробегает по строчкам, и текст для него осуществляется в режиме реального времени. Это похоже на движение поезда, на мелькание пейзажа за окном, существующего всего одно мгновение — когда он показывает свои красоты с разных сторон, дабы уступить место новой картинке, новой волне.

Текст движется словно поезд — по собственному расписанию, вычерчивая прямой, линейный нарратив самого процесса чтения. То, что происходит с персонажами, возникает для читателя и передается какими-то сигналами в мозг «здесь и сейчас». И тогда глаголы настоящего лишний раз подчеркивают тождество жизни и искусства…

Неожиданно мы останавливаемся на станции.

Неожиданно гаснет свет и наступает полная тишина.

Я понимаю, что могу печатать вслепую: пальцы привычно попадают на нужные клавиши. Сосед во сне выпускает газы.

(Расстояние 515 км, общее время в пути 10 ч 16 мин.)

Обычный будний день в Москве: просыпаюсь, завтракаю, иду к киоску, покупаю кипу газет и вечером, за чаем, просматриваю заголовки. Если куда-то еду, то за несколько дней до выезда начинаю складывать газеты в стопку. Чтобы было чем заняться в поезде.

Вот и сейчас принялся читать.

Хотел переписать заголовки наиболее интересного, но не стал. Эффект присутствия отменяется. Отметил рецензию на новую книгу Улицкой в «Ведомостях». А Пирогов с очередной порцией концептуалистической пурги (на этот раз посвященной юбилею Достоевского) вызвал приступ праведного гнева. Пошлость чудовищная — даже странно, как такое может быть написано.

Однако — Достоевский! Вот почему, оказывается, выбирая чтение в дорогу (это важно: состояние путешествия зависит от сопутствующего чтения как от питания), в самую последнюю минуту взял с собой «Бесов».

(Расстояние 571 км, общее время в пути 11 ч 14 мин.)

Как бы поточнее? Жизнь в Москве определяется окружающей материей . И сам город, и место твоего индивидуального пребывания. Пару раз в неделю квартира зарастает разбросанными вещами — кресла переполняются одеждой, выстиранной или ношеной, стол — книгами и бумагами, полки — газетами, вырезками, телевизионными программами, кипой ненужных глянцевых реклам, возникающих словно из воздуха. Тогда мы начинаем «борьбу с материей» — наводим порядок, раскладываем вещи по местам. В прихожей накапливается очередная пачка макулатуры, перевязываемая бечевкой.

Город избыточен, он весь состоит из преувеличения, из собирания ненужного, из бонусов и всевозможных ненужностей. Сор; правда, из него ничего не растет. Москва — единственное место в России, существующее в состоянии постмодернистской запруженности и перегруженности (я пишу и вижу образ склада, заваленного разнокалиберными коробками, но что в них?). Постмодернизм в столице наступил давно и, вероятно, навсегда. Здесь даже погода постмодернистская — вроде бы есть и вроде бы отсутствует, одна сплошная цитата, оторванная от первоисточника. Информация и информационные технологии, виртуальная и отнюдь не виртуальная власть денег превращают мегаполис в этакий надпочечник, вырабатывающий вязкое вещество ожидания. Один сплошной герундий.

Это же два совершенно разных агрегатных состояния, как лед и пар — Москва и то, что находится за ее пределами. Вся прочая страна пребывает в до-постмодернистском периоде, она все еще находится в созидании своего собственного (модернистского) мифа о каждом отдельном, отдельно взятом месте. Москва уже давно сама себе текст, включающий все наши движения, от которых ничего не зависит — город этот разбухает ежесекундно как вечный хлеб из фантастического романа и некому остановить — «горшочек, вари». Тогда как провинция все еще не вышла из состояния прописей, здесь все еще подвижно и неподвижно одновременно, здесь все еще определяются не только с самым главным, но и самым второстепенным.

Смотрю в окно. Мы пропускаем состав. Наш поезд медленно трогается, набирает скорость, но свет так и не включают. Приходится печатать вслепую, ошибаясь только на клавише с буквой «ё». Снова хочется есть, я завариваю спагетти с говядиной в томатном соусе. Правда, кипятка в титане уже давно нет, слегка тепловатая водичка, так что неизвестно, что получится. Мусор на столе растет пропорционально преодоленным километрам. Сосед переворачивается на другой бок. Еще не хватало, чтобы он начал говорить во сне.

(Расстояние 664 км, общее время в пути 12 ч 56 мин.)

Все купе открыты. Люди спят на своих полках как покойники в морге.

(Расстояние 766 км, общее время в пути 15 ч 3 мин.)

С утра зарядили торговцы. За очень небольшой промежуток нам (мне) были предложены:

— мягкие музыкальные игрушки;

— постельные комплекты (их рекламировали без особой изобретательности, просто как «постельные комплекты»);

— медовые нити (не представляю, что это такое);

— «мед душистый, мед душевный» (цыганка с хитрыми глазами, словно не продает, а высматривает, что бы тут стянуть);

— беляши, «ресторан торгует» (то есть выдается нечто вроде гарантии: мол, свои, из местного ресторана, а не какие-то там непонятные торговцы, сбагривающие неизвестно что. Веры нет. «Что один генерал, понимаешь, что другой»);

— «носочки из собачьей шерсти», наколенники, гетры;

— кофейные сервизы, посуда (особенно настырная тетка, каждый раз заглядывала не стучась);

— шали;

— шкатулки, талисманы;

— «посмотрите конфеты, мужчина»;

— «от издательства работаем, книги исторические, детские, школьные».

Почти все торговцы склонны к уменьшительно-ласкательным суффиксам и обкатанным многократным повторением формулам-мантрам. Особенно загадочно звучали «шали-шали-шали-шали», как приглашение к колдовству или ворожбе. Торговок гоняют, одну бабку с носочками из собачьей шерсти стали выпихивать на перрон, она развопилась до невозможности жалобным причетом.

— Сыночек, так ведь нельзя же так со старыми, ведь ты тоже сам старым будешь, ведь, сыночек, нельзя так с ветераном Великой Отечественной, сыночек, что же ты делаешь…