Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Я-де символист, говорит. Декадент. Кумир просвещенной публики. Тонкий, изломанный, утонченный.

«… было бы гораздо приятнее сохранить в неприкосновенности свежее и сильное впечатление от природы. Пускай бы оно покоилось в душе, бледнело с годами; все шел бы от него тонкий аромат, как от кучи розовых лепестков, сложенных в закрытом ящике, где они теряют цвет и приобретают особый тонкий аромат — смешанный аромат розы и времени…»

А фраза о том, что «русские кошмары нельзя утопить даже в итальянском небе» взята из очерка «Немые свидетели» в неоконченной книге «про молнии».

Книга о поездке в Италию начинается в библиотеке имени Ленина, каталог которой содержит тысячи названий, посвященных Риму (начиная от Тита Левия и Плутарха), и Музее религии и атеизма, где Всеволод Кочетов переживает потрясение перед картиной, изображающей разгром восстания Спартака.

С одной стороны, «что тут еще добавить к уже сказанному этими томами? Что скажешь нового после написанного тысячами путешествовавших по чудесной стране до тебя?», а с другой — « мне захотелось еще раз, пусть хотя бы и на бумаге, повторить путешествие по дорогам Италии …».

Задача, между прочим, крайне для правоверного советского писателя-коммуниста эстетская: подменить реальность представлением ее и о ней, таким образом утвердив первенство искусства (вымысла относительно художественного слова).

« Я собственными глазами видел откопанную Помпею. Я ходил по ее улицам и площадям. Я слушал объяснения гидов. Но сегодня, вспоминая это хождение, я вижу не только те живописные древние развалины, в которые непринужденно врос современный ресторан, бойко торгующий кока-колой, сколько навсегда памятное мне полотно Карла Брюллова. Реально увиденное только укрепило мое давнее ощущение большой правды искусства, скрытое в картине, помогло увидеть ее еще отчетливей и ярче.

Петровская эпоха — она ярче всего видится через затмевающий все другие книги роман Алексея Толстого.

Помпея — чтобы увидеть ее, нельзя пройти мимо полотна Карла Брюллова.

Стоит задуматься над этим… ».

А что тут думать, все ведь достаточно логично, если вспомнить мощь и первоочередность советской идеологии, подстраивающей и подменяющей собой живую реальность; из-за чего, вероятно, и начал нарастать первый и последний советский кризис, прозванный не то стабильностью, не то застоем, стоивший советской империи ее существования — когда тяжелая и пыльная реальность перестала поспевать за бодро скачущей идеологией, начала спотыкаться, падать, пока не издохла окончательно из-за авангардистских экспериментов по переустройству одной шестой.

Впрочем, когда вечно недовольный и бурчащий себе под нос (подушка не мягкая, одеяло колючее, в Венеции комната бедная, а во Флоренции на поезд опоздали, « и пожаловаться некому и некуда. Жалобы тут ничего не стоят. Тут стоят только деньги… ») главный редактор «Октября» совершал свой первый мини-гран-тур (1960), никакой речи о развале СССР и кризисе идеологии еще не шло.

Оттого-то и была у советских собственная гордость, позволяющая свысока смотреть не только на буржуев, но и на пролетариев, которых Кочетов описывает особенно дотошно во время второй своей поездки в Италию (1966), когда (справедливости ради следует заметить) спеси и недовольства в нем поубавилось. Кстати, поубавилось и антиклерикализма (ныне вновь зело актуального), которым сочатся записи, посвященные обзорным экскурсиям по римским древностям и ватиканским музеям.

Забавно читать, какую едкую желчь вызывает у советского человека едва ли не все, что он видит. В духе выражения «наши разведчики и западные шпионы», он, точно Эллочка-людоедочка, постоянно сравнивает «наших» и «ихних».

Они ему Помпеи — он им Брюллова, они ему Колизей — он им московские Лужники, которые и без мраморного покрытия прекрасны (тем более и Колизей раздели, куда девали мрамор, негодяи, постоянно допытывается Кочетов у гидов, но те как воды в рот набрали, бездарь бездуховная). Они ему Уффици и Питти, он им — толпы перед Эрмитажем и Третьяковкой; да так и во всем, от еды и вплоть до водного транспорта.

Вот, скажем, описание дворцов венецианского Большого канала:

« Этот парадный строй (палаццо) можно было сравнить с шеренгой солдат, в которой вперемежку стояли бы преображенцы Петра Первого, гвардейцы Павла и гренадеры Екатерины, гусары Кутузова и пластуны Платова …» Но все в этом двухнедельном стандартизированном туристическом вояже (Рим — Неаполь и Помпеи — Сорренто и Капри — Флоренция — Венеция — Милан) так для автора важно, что он дотошно описывает как первый перелет из Москвы до Парижа, из Франции в Италию (чем летели и что, пока из аэропорта на вокзал ехали, в окне автобуса промелькнуло), так и обратную дорогу через Брюссель.

Понятно почему — даже такой, групповой, туризм в начале 60-х мало кто из советских мог себе позволить, информация сквозь «железный занавес», минуя «официальные источники» практически не просачивалась, из-за чего, во-первых, каждое свидетельство оказывается на вес золота (чем Кочетов беззастенчиво пользуется), а во-вторых, уникальность поездки вглубь капитализма и в самом деле, может, особенно с идеологического перепугу, показаться чем-то предельно опасным. Вот и товарищ Кочетов не теряет бдительности даже в вечно расслабленной Венеции, где группу советских деятелей культуры, собравшихся посетить стекольные лавочки Мурано, окружила масса русскоговорящих кагэбэшников, всячески препятствовавших контактам московских коммунистов с представителями островного пролетариата. Главред «Октября» относится к работе соглядатаев с большим сочувствием, понимая, какую нешуточную опасность представляет «слово правды» для муранских стеклодувов, по итогам встречи способных не коммюнике принять, но вооруженное восстание забацать!

Очень уж неравнодушный человек в поездку отправился. Где-то, к слову, он вспоминает молодого художника Илью Глазунова, « которого то вознесут порой, то вновь опустят, в зависимости от того, кто вдруг и почему поставит ставку на его творчество », а где-то посетует, что не знает итальянский народ хороших советских поэтов, а знает лишь каких-то там «подражателей декадентам…»

Дважды вспоминает Кочетов и провокацию с «Доктором Живаго», а также просит поделиться своего итальянского коллегу мнением о двух волках в овечьей шкуре и получает сочувственный ответ: « Насчет тех молодых ваших писателей, которые под псевдонимами напечатали за рубежом свои произведения? Что же тут сказать… Ну, во-первых, сам по себе поступок ваших инкогнитчиков не вызывает никакой симпатии. Если честный человек с чем-то не согласен, он высказывает это открыто. А если он позволяет себе иметь два лица, он уже нечестный человек. А во-вторых, я не читал их широко разрекламированных книжек. Таких книг, вокруг которых начинается политическая шумиха, я вообще не читаю… ».