Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Дело даже не в этом биографическом контексте, позволяющем правильно расставлять смысловые акценты в авторском замысле, а в самой возможности авторства, вырывающего тебя из анонимности и, таким образом, ставящего над людьми в прямом и в переносном.

Чехов так легко «отказывается» от выпуклого описания и узнаваемого авторского стиля, оттого что авторство закреплено за ним онтологически , а любая тавтология избыточна и даже для элементарного эстетического вкуса выглядит как-то too much.

Попадая в деревню, на количество бань смотри: если здесь мир и покой, то бань в деревне немного, значит, люди в общие бани ходят.

А если не складываются отношения между людьми, баня у каждого своя. Впрочем, как и самовар.

Хотя нынче народ состоятельный пошел, и даже те, кто ни чаю, ни кофею не потребляет (староверы) имеют даже не один, но два самовара, вот ведь оно как.

« Да что далеко ходить! — вставила свое словечко старушка. — Годов десяток, не больше, у нас на всем Выг-озере и был самовар у койкинского батюшки, да на Выгорезском погосте другой, да у Семена Федорова третий, да у дьякона… всего девять самоваров было. А теперь у каждого… »

Здесь женщины, подоткнув юбки, рубят траву, стоя в воде болота; коров возят на лодках на остров пастись (на большой земле корма мало — не растет); вспахивая каменистые участки, камни не убирают (без них тепло не держится и вода испаряется быстро-быстро), но перекладывают — до пяти раз за сезон; а местный фотоохотник приспособил фотокамеру повесить на рогатину, дабы, когда медведь на дыбы встанет, его в этом состоянии щелкнуть.

Хотя всякий знает, что « звиря » бояться не следует, ибо даже есть присказка, мол, «господь покорил его человеку»; но если медведь все ж таки на человека кидается, значит он просто «нечистый» и на него колдун (« жрецы, языческие священники ») порчу навел.

Делов-то.

То, что выглядит синтезированной фантазией, на самом-то деле чистая, незамутненная правда, собранная в самых что ни на есть полевых условиях.

Хотя и не без самолюбивой писательской причуды — ведь «В краю непуганых птиц» появилась по заданию журнала «Родник», куда Пришвин пришел с предложением написать повесть о мальчике, заблудившемся в северном лесу.

Творческая заявка сначала не прошла, но в путешествие его отправили; точнее, дали с собой «бумагу», с которой что же теперь делать? («Как характеризовать? Отметить памятники старины, торговлю, промышленность?»)

Круче поступим, креативнее.

Попав в Выгорецию, несуществующее государство старообрядцев и поморов, находящееся на территории Выговского края, тоже, ведь, не существующего как географическое понятие (есть Поморье, есть Выг-озеро, есть Петрозаводск и Повенец — « всему миру конец » и Онежское озеро, Соловецкий монастырь, короче, Карелия) молодой агроном Михаил Пришвин стал всячески проникаться местными обрядами да языковыми особенностями.

И так проникся, что на основе своих записей сотворил ритмико-символическую, символистскую прозу, основанную на причетах да заплачках, местном фольклоре и мифопоэтических представлениях (в духе «понюхал старик Ромуальдыч свою портянку да аж заколдобился»), впрочем, сделанную столь ловко и органично, что, кажется, таким и должен быть текст, написанный изнутри архаического или же раскольнического сознания.

Конечно, с одной стороны, это стилизация, выглядящая крайне эффектно, кинематографично (можно в духе недавних «Овсянок», можно в духе модернистского Феллини или Кустурицы, но только на местный, поморский лад), с другой — проступают сквозь суровые северные очертания плавные, вычурные линии модерна, что, как ни крути, самоигральная примета времени.

«В краю непуганых птиц» странным образом одномоментно совмещают в себе все три этапа «романтического движения».

С одной стороны, это вполне себе «буря и натиск» с побегом энтузиаста в экзотические обстоятельства, с другой — вполне конкретно проявленный интерес к корням, к «крови и почве», исполненный в духе Билибина и Васнецова.

С третьей, синтезом, это очень даже буржуазная, уверенная в себе, эстетически изощренная мебель для удобной и комфортной жизни в ней и, соответственно, восприятия; воплощенный пораженческий уют современного человека, рассекающего по Онежскому озеру с мыслями о Венеции и быстром возвращении в Санкт-Петербург:

« Как радостно было увидеть на Ладожском озере, после непрерывного дня, первые звезды на небе и ночь. А потом — это ошеломляющее движение и шум Невского проспекта! В голове еще свежи разговоры со скрытником Мухой, свежи впечатления от этой бесконечно простой и суровой жизни среди леса, воды и камня — и тут это движение …»

Пришвин, если уж на то пошло, помог понять мне специфику модерна, с его одновременной закольцованностью разных, обычно противоположно заправленных стадий романтизма (еще и с примесью натурализма и импрессионизма). Впрочем, об этом разговор должен случиться отдельный.

Куда интереснее констатировать, что дух веет где хочет и декаданс способен проявить себя в самых неожиданных местах и явлениях, типа этнографического очерка, написанного петербуржцем, недавно вернувшимся из Венеции — сам-то Пришвин, никак себя не выдавая, передает архаику сознания точно первооснову и данность, не критикуя и даже подвергая сомнению: нечистый так нечистый…

Он лишь чередует главы, посвященные разным сторонам северной жизни: главка про ловцов (рыболовов и бурлаков), главка про полесников (охотников), с главами, посвященными отдельным героям — вопленице Степаниде Максимовне, колдуну Микулаичу Ферезину, певцу былин Ивану Рябинину да сказочнику Мануйле.

То, что Дмитрий Мамин-Сибиряк видит из окна уральского экспресса, а Глеб Успенский — из пафоса своего очеркистского пафоса, Пришвин «дает на крупном плане», затесавшись внутрь страны, отрыгивающей недопереваренными остатками язычества и раскола.

Несмотря на неверие, точнее, фундаментальное недоверие современного человека, Пришвин «снимает» не только формальный (внешний) слой северного уклада, но пишет как дышит, проникается духом места, меняющем (хотя и на время) его собственный химсостав.

Хотя, нет-нет, конечно же, все сложнее: Пришвин вживается, с одной стороны, в роль путешественника и этнографа («В краю непуганых птиц» — его первая книга), а с другой, он, разумеется, актерствует — в первую очередь для себя, примеривая образ исследователя, проникшегося «местным материалом».

« Хорошо быть таким путешественником, чтобы скользить по жизни и уносить с собою, не задумываясь, такие прекрасные, радостные настроения. Но я себе выбрал неудачную в этих целях систему наблюдения края посредством внимательного разглядывания одного маленького, но характерного его уголка. На месте не нужно задерживаться, а ехать и ехать; тогда непременно получится веселая и пестрая картина.