Брассай - Разговоры с Пикассо

Сейчас ему, наверное, около сорока; но, глядя на его лицо, изборожденное морщинами, как у морского пирата, я с трудом нахожу в нем деликатные черты, с которых Пикассо столько раз писал Пьеро.

БРАССАЙ. Я полагал, что замок давно продан.

ПАУЛО. Да нет, отец никогда не хотел его продавать. Все свое он оставляет при себе.

БРАССАЙ. Но он же продал свои квартиры на улице Боеси…

ПАУЛО. Он был вынужден это сделать: они были реквизированы. Если бы не это обстоятельство, квартиры до сих пор принадлежали бы ему.

БРАССАЙ. А теперь он собирается покинуть «Калифорнию»…

ПАУЛО. Да, из-за высотного здания, которое строится рядом. Он намерен поселиться в Мужене, где уже купил недвижимость… Но виллу «Калифорния» не продаст, там буду жить я… И Вовенарг он тоже оставит себе.

БРАССАЙ. Вообще-то ему там совсем не нравится.

ПАУЛО. Вовенарг слишком далеко от побережья… Но что любопытно: отец вовсе не в восторге от Лазурного Берега. Ему больше нравятся Восточные Пиренеи, Баньюльс или Коллиур. В какой-то момент речь даже шла о том, что он поселится там. В Коллиуре тогда продавался замок, но он узнал об этом слишком поздно. И остался в Каннах, поскольку не любит тратить время на поиски жилья.

БРАССАЙ. Конечно, в Коллиуре он был бы как дома, в Каталонии… Но с Лазурным Берегом его многое связывает: Антибы, Валлори, друзья.

ПАУЛО. Нет-нет, вы ошибаетесь. С побережьем его не связывает ничего… И друзья даже меньше, чем воспоминания… Друзья и посетители следуют за ним повсюду…

Пока мы разговариваем, на залитой солнцем зеленой лужайке мой Фуэго вовсю кокетничает с боксером – молодой матерью, благосклонно принимающей его бурные излияния.

БРАССАЙ. Вам было одиннадцать лет, когда я провел в Буажелу целый день, снимая скульптуры вашего отца. Вы помните?

ПАУЛО. По-моему, вы делали снимки для «Минотавра»? Я хорошо все помню. Теперь этим поместьем занимаемся мы с женой. Часто приезжаем из Парижа, чтобы провести здесь несколько дней. В этих местах царило полное запустение, даже сторожа не было. Не хотите взглянуть?

Во время разговора я осматриваюсь в поисках конюшен. Они стояли напротив замка, стены которого были сплошь увиты плющом. Теперь они голые. Я спрашиваю об этом у Пауло.

ПАУЛО. Да, все было покрыто плющом, даже крыши. Часовни не было видно – ни стен, ни колокола. Я приказал спилить все его ветви у самой земли, они стали толстые, как стволы деревьев.

Мы прохаживаемся по двору. В этой заброшенности есть особая прелесть. Цветочные клумбы исчезли, а некогда прелестный, огороженный забором задний двор превратился в пустырь с обломками полусгнивших столбов. Но что меня особенно интересует, так это конюшня, где Пикассо делал свои самые крупные скульптуры.

ПАУЛО. Это там, она сейчас совершенно пуста. Такая же сырая, как и прежде…

Ближний сарай служил гаражом. На нем до сих пор висит деревянная дощечка с надписью крупными черными буквами: ИСПАНО-СЮИЗА.

Мы находим Жильберту и жену Пауло на кухне. Она хорошенькая: прозрачные серые глаза и тонкий профиль.

ПАУЛО. Сейчас мы живем здесь – кухня большая и теплая. Понемногу пытаемся привести в порядок некоторые комнаты. Хотите посмотреть?

Мы входим в просторный, полуразрушенный, давно требующий ремонта зал, заваленный охапками хвороста, фактически превращенный в сарай. Я с грустью узнаю в нем салон с камином, где я в 1932 году снимал Пикассо с Ольгой.

ПАУЛО. Это помещение повреждено больше остальных, я его пока не трогаю. Во время войны здесь была солдатская казарма.

Поднимаемся на третий этаж, в мансарду. В правом крыле две очаровательные, теплые комнаты.

ПАУЛО. Это наши спальни. Отец работал именно здесь. Пол испачкан краской. Эти комнаты ему нравились… Самый красивый вид открывается отсюда.

За маленькой часовней и воротами виднеются расположившиеся ярусами на холме дома соседнего поселка, который тянется до плотного зеленого занавеса леса Буажелу.

На стене висят три маленькие любительские фотографии: Пикассо, Ольга и пятилетний Пауло. Год примерно 1925–1926-й. Пикассо – в костюме и с накладным воротничком, ему явно не по себе, эта одежда его раздражает.

Спустившись на кухню, выпиваем по стаканчику. Мы – в доме aficionado, о чем свидетельствуют две большие афиши с боя быков. Насколько я знаю, Пауло по инициативе отца вместе с Пакито Муньосом устраивают представления корриды в Валлори. Я спрашиваю у Пауло, занимается ли он организацией корриды на Лазурном Берегу…

ПАУЛО. Я страстный поклонник всего этого. Но, к сожалению, умерщвление животных на побережье запрещено, поэтому приходится ограничиваться показом камаргской корриды и прочими эрзацами в том же роде. А Пакито Муньос, наш импресарио, умер. От сердечного приступа. Огромная потеря для нас. Мне его очень не хватает…

БРАССАЙ. Вы лично тоже выходите на арену. Какие чувства вы при этом испытываете?

ПАУЛО. Страх. Но не всегда. Когда бык находится от вас на расстоянии вытянутой руки, бояться уже поздно. Но когда он кидается на вас издалека – это ужасно… Что-то огромное, черное катится на вас, все увеличиваясь в размерах. Да еще эти рога…

На столе стоит включенный транзисторный приемник.

Г-жа Пикассо рассказывает, что в прошлое воскресенье слышала меня по радио. Я спрашиваю, видели ли они телепередачу, где мы были с Канвейлером.

ПАУЛО. У нас нет телевизора. Но Пикассо вас наверняка видел. Он сейчас очень увлечен телевидением. В «Калифорнии» у него уже полтора года как есть телевизор. Поначалу он отнесся к нему с презрением: «Все эти лица мне неинтересны». А потом увидел свою выставку в Лондоне и свадьбу принцессы Маргарет… После этой передачи ему приснился какой-то сон… «Если бы я увидел такое во сне в царствование Елизаветы I, мне отрубили бы голову», – рассказывал он, смеясь. Представьте себе Пикассо в Букингемском дворце!

Мы уже собирались уезжать, когда в коляске проснулся полуторагодовалый сын хозяев, Бернар, – единственный внук Пикассо. Я спрашиваю, видел ли его дед.

ПАУЛО. Да. А когда сын был поменьше, отец даже сделал с него серию рисунков.

Семейство Пикассо провожает нас до машины. Вдруг непонятно откуда набегает целая толпа детей. На них необычные маски, длинные цветастые юбки, яркие рубашки, оригинальные соломенные шляпы с лентами. Впечатление такое, словно мы внезапно оказались в Мексике или в Перу. Окружив нас, дети протягивают со всех сторон копилки для мелочи, сделанные из пустых консервных банок. Мы совсем забыли, что сегодня праздник Марди Гра. [81]

У Луизы Лейрис на улице Монсо – толпа народу: она выставила для просмотра новый урожай: последние творения восьмидесятилетнего мастера. После «Менин» Веласкеса Пикассо переключился на «Завтрак на траве» Мане – сделал множество совершенно потрясающих вариантов картины. Необычная – а во времена Мане шокирующая – нагота женщины среди одетых мужчин поразила Пикассо, сделав полотно еще более привлекательным в его глазах. Он снова и снова воспроизводил эту обнаженную натуру, заставляя даму прогуливаться вокруг завтракающих и изображая ее в разных, иногда весьма забавных позах…