Дмитрий Володихин - «Русский апокалипсис» понарошку и всерьёз

Чем можно объяснить необычайную популярность темы «Апокалипсис всерьёз»? Это ведь не мода, это нечто более глубокое.

Конечно, можно было бы свалить на «кризис среднего возраста». Должно быть, он разом наступил у целого поколения. Ещё три-четыре года назад оно держалось молодцом и строило планы на вечность, а теперь сдулось, устало. И, устав на своём маленьком островке, приписывает, навязывает депрессию всему миру – по крайней мере, всей России. А у людей просто фатальная проблема невостребованности…

Но перечисленные писатели относятся не к одному, а к разным поколениям. Андрей Филенко и Андрей Столяров родились в первой половине 50-х, а Прилепин и Кулагин – в 70-х. Разница между младшим и страшим составляет четверть века. К тому же о какой «невостребованности» можно говорить в отношении Пелевина? Прилепина? Да хотя бы и Столярова, постоянно фигурирующего в кругах, связанных с политическим моделированием?

Тогда, возможно, всё дело в кризисе традиционной книги и, может быть, шире – кризисе традиционной литературы с её обязательным стремлением не только «развлечь», но и «научить», завести разговор на «вечные темы»? Вот уж вряд ли. На дворе у нас то ли десятый, то ли сотый кризис литературы, но в стране, по неполным данным, 20 000 писателей, поэтов, критиков и публицистов. Многие ли из них громогласно сообщают городу и миру о нежелании творить, раз кругом такой кризис?

Возможно, ощущение непробиваемого тупика или, может быть, тупика, пробиваемого какой-нибудь отчаянной зубодробильной революцией, создалось из-за предчувствий новой волны большого кризиса? Там и сям пишут о необходимости обзаводиться «буржуйками», делать запасы крупы и макарон, закупать консервы, делать «схроны» в лесу. Дескать – скоро грянет! Обязательно. Не сегодня, так завтра. Готовьтесь. Экономисты говорят: «От старого мира ничего не останется». Политики комментируют: «Мы даже представить себе не можем, как будет выглядеть новый мир».

Вот тут уже, как говорится, «теплее».

Наш русский писатель, а особенно писатель-фантаст – невероятно чуткий барометр, откликающийся на те страхи, надежды и мечтания, коими полнится общество. Хороший литератор – настоящий человек-измеритель, питающийся лучами коллективного бессознательного. Этот ходячий прибор чувствует «зашкал» задолго до того, как градус беспокойства поднимется до критических величин. И редко ошибается… к сожалению. Потому что радужные эмоции он «ловит» до крайности редко, а в скверных предчувствиях оказывается прав до крайности часто.

То, что подцепили перечисленные выше писатели, очень трудно определить в четких формулировках, рационально. Скорее, речь может идти о весьма сильном ощущении – расплывчатом, но устрашающем.

В двух словах его можно описать следующим образом: мелко и холодно .

Второе, допустим, понятно. Из-под двери будущего сквозит холодом. Мороз ещё не сбывшегося пробирает до костей. Отчего? Да слишком много думают и говорят о том, что там, в «прекрасном далёко», сохранится лишь ничтожная толика человеческого – того, чем жил мир на протяжении нескольких тысячелетий городской цивилизации. Нынче непрестанно борются между собой два мировидения – либерально-прогрессистское и консервативно-почвенническое. Но, видимо, ни одно из них не возобладает, а будет нечто третье, вообще слабо связанное с возможностью сохранить суть человека и полноценную культуру его. Грядущее, кажется, не очень заинтересовано в… людях – если прикладывать к людям традиционное понимание этого слова, а не что-нибудь, невозвратно стирающее нас и на нашем месте малюющее принципиально новую сущность. Кризис когда-нибудь кончится. Не он страшен: как-нибудь перетерпим! Однако не обернутся ли его конечные стадии начальными фазами этой ужасающей трансформации в нечто не-человеческое? Мета-, супер-, транс-… но прежде всего именно не-человеческое.

Оттого-то и холодно. Оттого-то и зябко. Словно стоишь на отмели, и в ботинки наливается ледяная вода, а за воротник непрошеным гостем пролезает ледяной ветер.

Но почему ещё и мелко?

Да из-за того, что новый мир, кажется, не хочет принимать интеллектуальную жизнь старого мира во всей её пестроте и сложности. Происходит стремительное упрощение и уплощение всего и вся. Всё строится в ровные ряды, всё пакуется в брикеты со стандартизированными наклейками, всё загоняется в рамки «конфекции». Высокие смыслы убавляют в росте, сгибаются, мельчают. Глубины обращаются в ровные места, омуты заиливаются.

Улавливая черты нечеловеческого будущего, фантаст чувствует: нас ожидают очень интересные эксперименты над нами, только общество их не хочет. Люди их опасаются. Когда всерьёз повеяло эпохой метагомов, люди стали осторожнее открывать дверь своего дома и приглашать того, кто за нею стоит, зайти.

Писатель всегда один. Он боится, и он чётко понимает, что в одиночку может лишь прокричать об опасности, но не остановить её. А потому, отчаявшись, плодит чёрные апокалиптические сны. Ему так удобнее – чисто психологически.

Но… это именно писатель. Он трусит сильнее прочих, поскольку у него и воображение развито лучше, чем у «молчаливого большинства».

Зато человечество в целом – далеко не столь нервная особа, как фантазёр-фантаст. Когда за ним придут, оно, быть может, не станет покорно отмыкать засовы, а отправит визитёров по другому адресу. Очень дальнему.

Есть такая надежда…