Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии

Там, на той стороне, были здания, где люди работали. Офисы.

На этой стороне были кафетерии и магазины.

Вероятно, она только что позавтракала. Шоколадный мусс и чашечка кофе. Что-то в этом роде.

И теперь, после завтрака, довольно скромного, она спешила в офис, там её уже ждали. Быть может, утреннее совещание началось, и за длинным овальным столом сидели её коллеги, недоумевая.

Ничего этого мы не знаем. И никогда не узнаем. Светофор был неисправен. Позже нам об этом сообщили.

Он сломался, когда мы остановились, пережидая поток машин, в этот самый момент. Искорка проскочила. Сбой программы. В точности неизвестно.

«Скорая» приехала довольно быстро, быстрее, чем мы ожидали. Всегда так: что-то происходит медленнее, что-то быстрее твоих ожиданий.

Движение полностью застопорилось: машины остановились, теперь мы могли совершенно спокойно переправиться на ту сторону.

Женщина проторила нам путь, пожертвовав жизнью.

И на какое-то мгновение, когда все вздрогнули, и многие закричали. когда всё, наконец, остановилось: машины, люди. в этот миг деньги, которые управляли всем этим движением — людьми в автомобилях, пешеходами, светофорами, — вдруг исчезли.

И мы увидали мир таким, каков он без денег.

Будто солнышко скрылось за горизонтом и снова взошло.

Я не спрашивал об этом никого из тех, кто был рядом, но абсолютно уверен: они видели то же, что и я.

Пятнадцать минут спустя движение было восстановлено. Светофор исправно показывал жёлтый, зелёный, красный.

Люди шли, останавливались, шли. Машины ехали и стояли, как им и было положено.

Мир остался прежним, но мы навсегда изменились.

В раздевалке гулко хлопают металлические дверцы шкафчиков, за кирпичной перегородкой — мерный плеск: кто-

то стоит под душем, намыливая голову, плотно зажмурив глаза. Голоса звучат неразборчиво, смазанно, будто все разом воды в рот набрали, в воздухе — пар и сладковатый запах хлорки. Кафельный пол залит по щиколотку: люди движутся медленно, осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться. Пространство наполнено телами, каждое из которых перемещается в соответствии с заданной траекторией, то и дело взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие.

Но — стоит выйти наружу, взгляд наводится на резкость, предметы внезапно становятся твёрдыми, и Габи не покидает ощущение, что о любой из них можно порезаться или уколоться.

Виноград похож на горсть живых лампочек. В темноте не светится (проверено), но, если прикрыть глаза, можно увидеть, что из каждой виноградины струится — пламя.

Рахель пробовала бросить — как дурную привычку, — но куда там: дневная доза растёт. Почище крэка: подсаживаешься с первого взгляда.

В гастрономе она старается не смотреть в ту сторону. Подумаешь — виноград! Что мы — винограда не видели?

Круглый, тёплый на вид, прозрачный, с раздвоенной косточкой внутри. Упругий. Немного вязкий. Нет уж, нас на это не купишь, никакого винограда. В любом случае — не больше килограмма. Ладно, не больше двух килограммов.

Теперь она знает, почему беременных тянет на солёненькое.

— О чудесах я тоже могу кое-что рассказать, — говорит Маэстро, — если у тебя хватит терпения дослушать мою историю до конца.

Ран сонно кивает и достаёт из кармана сотовый телефон, чтобы взглянуть на часы. 09:14. Скоро на боковую.

Маэстро Шимон с бесцеремонностью, свойственной детям и заслуженным артистам, принимает лёгкий, ни к чему не обязывающий кивок за согласие:

— Обычно я начинаю с Далл'Абако: си-мажорное каприччио, густое, как шоколад. В дождливую зябкую погоду — то, что доктор прописал. Два голоса: первый — пиццикато, осторожно-вопрошающий, второй — настойчивый, убедительный, ответствующий. Расставляющий все точки над «и». Хорошая разминка для пальцев, плюс — благоприятное разрешение утренних сомнений.

В смысле: быть, а не небыть. Играть, а не пить.

Иногда — заиграюсь и позабуду, что платят мне не за музыку, а за позу, за то, что стою с виолончелью в обнимку: монетки и бумажки сыплются в футляр, как из рога изобилия. Можно и не играть, а только позировать. Лёгкие деньги.

Одна беда: бывает, откроешь футляр, и первым делом хочется снова его закрыть и поскорее отправиться куда-нибудь. за линию горизонта. Уж больно паршиво — Дизенгоф-центр, восемь часов утра, лица у вас. как бы это помягче. не располагающие.

У всех вас…

Но!

Две минуты Далл'Абако, и ты — как огурчик! Настоящий кокаиновый приход!

— Что ты знаешь о кокаине? — ухмыляется Ран.

— Ничего, — сознаётся Маэстро и быстро прибавляет: литературу штудировал! Не отвлекайся. Итак, тренькаю я своё каприччио, не особо внятно, только чтобы согреться. И — проходит девушка. Такой, знаешь, серебристо-

голубой ангел. с крылышками и губками. Проходит мимо, оборачивается, и говорит.

— «Далл'Абако»? Так и сказала?

— Не перебивай. Говорит: какое у вас удивительное чувство ритма!

— Бред какой-то…

— Подожди. Это ещё не всё. Я говорю: спасибо. А у вас, говорю, чудесная попка.

— Ну ты даёшь!

— А что делать: у меня — чувство ритма, должен же я отыскать что-нибудь соответствующее… Что-нибудь достойное. И что ты думаешь: она улыбается, и отвечает: спасибо. И прибавляет: мой папа ТОЖЕ джаз на контрабасе играл. Но не так хорошо, как вы. Чувствуешь? ЕЁ ПАПА! ТОЖЕ! НА КОНТРАБАСЕ! Далл'Абако, бедняга, трижды перевернулся в гробу!

— Слушай, мне спать пора. Я, честно говоря, засыпаю уже.

— Я заканчиваю. И тут произошло настоящее чудо.

— Она растаяла?

— Она, наконец, ушла. И я сыграл си-мажорное каприччио с начала до конца — как в первый раз.

Как девственник. Как для себя одного.

Когда я думаю, на что это было похоже, вспоминаю, как шести лет от роду мама привела меня в музыкальную школу — за ручку. Виолончель вначале показалась огромной, она и в самом деле была больше меня самого, но когда я услышал её звук, испугался по-настоящему. Так испугался, что наделал в штаны. Я даже не помню, что именно из стандартного виолончельного репертуара произвело неизгладимое впечатление на неокрепшую детскую душу. Помню, что было очень, очень страшно. Я буквально усрался от страха, и меня с позором увели домой.

В тот день я понял, что буду играть на этом страшном инструменте и стану с ним жить.

Так и вышло.

И тот факт, что после всех наград, фестивалей, пластинок я остался в меньшинстве — на ступеньках Дизенгоф-центра, ничего не меняет.

Совершенно ничего не меняет.

— Вот ведь заладил… — вмешивается Ран. — Возьми орешек.

— Совершенно. Ничего. Не меняет, — твердит Маэстро Шимон.

Ран поднимается с места, тщетно пытаясь прикрыть ладонью зевок — щедрый, растянувший лицо вдоль и поперёк — как резиновое. С улицы доносится резкий звук автомобильного клаксона.