Жорж Санд - Что говорит ручей?

— Объявляю тебе, Лотарио, что я ничуть не удовлетворен твоим сравнением. Я готов согласиться с тобой в том, что пустая скала и случайная комбинация булыжников, воспроизводящих инструмент, имеют здесь место лишь немой самой по себе причины; но ручей бежит по органам этого инструмента. Следовательно, это он и есть рука артиста, которая издает в воздухе колебание, называемое волнами звука. Следовательно, он-то и есть причина, которая заставляет его говорить.

— Допустим, — вскричал смеясь Лотарио, — это ручей приводит в колебание инструмент точно так же, как ветер эолову арфу, но с каких же пор колебание воздуха сделалось говором?

— Несчастный, ты, значит, никогда не слыхал пения эоловой арфы, или даже простого флюгера?

— Если ты хочешь называть это пением, то выходит, что пение есть не более, как шум, а истинный говор заключается лишь в словах.

— Нет, подожди! Я не говорю этого. Истинное пение есть говор, выражение известного порядка чувств и мыслей, ты сказал это, и я с этим согласен, но разве говор и пение существуют только у человека? Неужели ты думаешь, что соловей… Послушай, вот он заглушает ропот ручья и разливает страсть и фантазию в опьяненной природе. Прислушайся к этим пчелам; посмотри, как беседуют (и, несомненно, резонерствуют) трудолюбивые муравьи, слабый голос которых не может достигнуть наших ушей, но совокупность работы которых удивляет нас. Взгляни, как действуют и копошатся на воде все эти маленькие существа, которых мы не имеем права предполагать немыми потому только, что наши чувства недостаточно совершенны, чтобы услышать их. Не обладают ли они совершенным языком, приспособленным к потребностям их природы?

— Согласен, — ответил Лотарио, — но если ты теперь будешь смешивать язык животных с языком вещей, то, значит, ты смешиваешь существа с неодушевленной материей, и после этого я не вижу возможности рассуждать с дураком.

— Имей же терпение! Разве растения не существа также? Разве ты их считаешь лишенными чувствительности и воли?

— Нет. Они также имеют свои проявления, совершенно таинственные для нас, но они их имеют потому, что они должны их иметь, а они должны их иметь потому, что они на особой ступени суть организованные существа. Если бы ты мне сказал: «Я сейчас буду слушать чириканье цветов», то я ответил бы тебе, что считаю тебя способным на все, но я усмотрел бы в этом лишь поэтическое преувеличение довольно основательного вывода следствий, между тем как перед твоей претензией подслушать говор ручья я приветствую тебя, как самого ярого умалишенного, которого производила когда-либо литературная мания.

— Здесь дело идет вовсе не о литературе!

— Совершенно верно! Это описательная фантазия вовлекает вас в эти заблуждения. Вы смешиваете все в ваших туманных рисунках, и вы тщитесь дать нам понять, что вы подметили известные ультра-пантеистические тайны природы, которые возбуждают в природе ужас, а в логике сожаление.

Я хотел оправдаться, но Лотарио не желал больше слушать меня. Пролетевшая стрекоза в данную минуту, по-видимому, интересовала его больше, чем разговор со мною, и он удалился, преследуя ее.

Я был сильно поражен, так как он поколебал во мне смутные понятия, я признаюсь в этом, но понятия, которые мне тем не менее дороги. Я прекрасно знал, что не заслужил упрека в том, что желал пожертвовать истиной ради литературной фантазии. Поэтическое понятие, не захватывающее вас, как могучее откровение, не есть поэзия, а если ее слишком ищут, она убегает; но я думал, что это откровение должно быть выслушано, как голос самой природы, и выговор Лотарио заставлял меня бояться, что я свои собственные иллюзии принял за голос божества.

«Кто знает, в сущности, — говорил я себе, — не безумец ли ты, если стараешься проникнуть в область неразличаемого? Не этой ли тщетной фантазии посвящаешь ты без угрызения совести столько часов созерцания, которые ты мог бы посвятить на твое образование? Не достаточно ли велика реальность в том, что она дает твоим изысканиям и твоим гипотезам? Растяжимость и глубина этой реальности не подавляют ли тебя и не видишь ли ты, что твоя короткая жизнь протечет, как этот ручей, который высушит лето, между тем как ты не достигнешь и порога святилища естественных наук. Чего ищешь ты в твоих продолжительных мечтаниях, в которые ты углубляешься, инертный, подобно камню под холодным взором луны, пассивный, как дерево, которое ласкает ветерок или качает ураган? Что думаешь ты расслышать в этих смутных звуках, в этих непередаваемых гармониях, в которых ты скорее должен был бы распознать положительные причины и точно определить следствия, как это делает Лотарио?»

Тонкий голосок расхохотался в кустах, и я услышал, как нимфа насмехается надо мною.

— Да, да, ищи, — говорила она, — ищи, что говорится водою, ветром, песком или тучей! Твой друг это нашел: ничего ровно не говорится! Только существа одарены речью, а я, — я ничто, я немая, немая; я причина без следствия и следствие без причины, точно так же, как моя скала и как мой ручей.

И мне показалось, что ручей и его большой камень не переставая повторяли: «Мы немые, немые! Разве ты не слышишь, что мы немые!..», и что они сопровождали эти слова несмолкаемым тоненьким хохотом.

— Говорите, что хотите, и смейтесь, сколько вам будет угодно! — крикнул я в нетерпеньи. — Вы не можете доказать мне, что говорите то, что я слышу, следовательно, вы не более как иллюзии, и, желаю вам доброго вечера!

И я хотел поднять мой дорожный мешок и палку, чтоб удалиться, но я не в силах был сделать ни одного движения и с ужасом понял, что прикован магической силой.

— Мой маленький друг, — произнесла тогда невидимая нимфа, — ты не имеешь возможности доказать, что это я сделала тебя неподвижным, следовательно, ты не неподвижен, вставай же и уходи отсюда!

Но я не мог уйти и стал жаловаться на иронию и жестокость моей волшебницы.

— Ну, хорошо, — сказала она, — мне жаль тебя; я верну тебе свободу, когда ты поймешь то, что говорит ручей. Ты хотел этого, ты на этом настаивал. Ты выражал мысль, что с небольшим умом и большим терпением можно достигнуть этой цели, попробуй! С той минуты, как истинная речь формулируется в твоем уме, тебе не будет необходимости передавать ее мне. Истина одна и без моей помощи освободит тебя, потому что она будет в тебе самом.

— Сжалься, — вскричал я, — и не ставь моей свободе этого условия, которое я считаю невозможным. Я просижу здесь сто лет и найду, быть может, одни лишь химеры.

— В таком случае, откажись от поэзии и поклянись в том, что ты не будешь более искать ничего того, что лежит вне науки. Поклянись, что ты впредь будешь слушать лишь речь существ, которые умеют формулировать их потребности, их чувства и их идеи. Ну, клянись же!