Татьяна Мудрая - Фантош

Дети всё время изощрялись, выдумывая прозвища своему любимцу. Как в пантелеевской «Республике ШКИД», начала с инициалов, а потом покатилось дальше.

— То, что мы сегодня называем развитой гуманитарной культурой личности, основывается прежде всего на хорошем знании истории. Не столько, правда, в её профессиональном и научном, сколько в художественно-литературном изложении. Но даже первое тяготеет более к вымыслу, чем к точности. Мы не обладаем машиной времени, но если бы и обладали — взгляд со стороны может быть беспристрастен немногим более, чем взгляд летописца изнутри эпохи.

Актуальная интерпретация истории — это сегодняшние политические и социальные проблемы, опрокинутые в прошлое. Разумеется, культура не может изменить события прошлого: но вполне может рассказать неправду, умолчать о них или сместить акценты.

Это Горан выступил, не сходя с места, отметил для себя учитель. Самый дотошный, памятливый и независимый из моих питомцев. Немного зануда — но такое простительно гению.

— Культура — это информация. Кто владеет информацией — владеет миром, — кинули с «галёрки» неопознанную реплику.

— И человечками в нём. Поэтому культура — это наша конвенционально нормированная несвобода. Человечество постоянно разрывается между сатанинским и искушением прогресса и стабильностью вчерашней культуры с её традициями. Однако любой традиционализм — это признание социальной неконкурентоспособности данной культуры и призыв к созданию для неё охранительной резервации. Ведь снаружи так неуютно! Такой свежий, холодный ветер!

— А внутри гнезда сплетённых воедино традиций так привычно и удобно, оно так легко отвечает нашим устремлениям к защищённой человечности, то есть, дословно, к гуманности.

Так отвечает тощий, ехидный Радек и вторит ему Ярмила. Странное имя для девочки, отметил учитель. И голос удивительный: почти контральто.

Ей тотчас ответили:

— Гуманитарное начало — это не панацея от бед. Зигмунд Фрейд был первым, кто выступил с осознанной критикой современной ему культуры за то, что она подавляет отдельного человека своими запретами и провоцирует его психические недуги. Но только постмодернизм впрямую занялся поиском некоей новой информативности, которая учитывала бы интересы не только общества, но индивида… В каком-то смысле постмодерн — это идеология равенства человека коллективу. Классическая для постмодернизма смерть автора — это смерть культурного насильника. Деконструкция текста, точнее всей системы культурных текстов, — прямой призыв к свободе.

Росица, подумал Аркадий. Объединила в одном речевом периоде два своих самых пылких увлечения.

Высокий голос с одной из средних парт охотно подхватил:

— Мы ушли в сторону от антитезы «Эрос-Танатос». Кажется, смерть — не более устойчивый и удобный объект для окультуривания, чем жизнь? И более любимый. Оттого культура, особенно то, что называется «культурным романтизмом», воспеванием величия и уникальности народа и нации в прошлом, — одно из универсальных оснований для массового насилия. История свидетельствует, что путь от защиты национальной самобытности до открытия Освенцима и Дахау на самом деле очень короток.

— Только что ты, Гаяна, едва не хлопала в ладоши в ответ на критику Гораном истории, а теперь к ней апеллируешь. Поясни, — попросил учитель.

— Хм-м, — девушка наморщила смуглый лобик, блеснула глазами, похожими… на терновые ягоды, до блеска отмытые дождём, подумал Аркадий. Сизые, как и косы.

— Дон Арриго, вы считаете, что не нужно верить и живым свидетелям вроде наших прабабушек и прадедушек?

Это «будто бы испанское» прозвище он скрытно любил — шло к его волосам смоляного цвета, чуть вьющимся, и точёным чертам, и юношеской осанке. Но старался не показывать: дети разбалуются и начнут льстить каждую минуту. А теперь — чего уж там…

— Верить нужно, Гая. Но и поверять народным опытом. А народная поговорка говорит: «Врёт, как очевидец», «Путает, как свидетель». При всём уважении к твоим родоначальникам, они видели и ощущали на своих плечах лишь тот малый мирок, в который были погружены.

Девушка улыбнулась:

— Да не бойтесь, учитель. Не были наши старшие баба и деда ни в каком лагере. Только слышали о всяких ужасах. После победы.

Я зато был и есть, подумал учитель. Надо было сдержаться. Хотя — напоследок отчего же нет? Хотя — нет доказательств, что его увольняют из лицея за слишком вольные речи и за следование тексту пособия, скрепя сердце, но одобренного министерством. Скорее всего — очередной план-отчёт по учительским зарплатам спустили. Почасовики с мировым именем обходятся слишком дорого, вот родительско-попечительский совет и надавил на директора.

Но травля началась с другого. С участия мировой педагогической знаменитости в протестной акции сомнительного толка.

Дети догадывались лишь о немногом. На школьных порталах ставили информационные заглушки, на персональных компьютерах — устройство отслеживания запросов. Притом и родители следили в свободное от добывания денег время.

В парламенте тогда вовсю обсасывался закон о принудительном разводе супружеских пар, которые остаются бездетными по истечении пяти лет. Жену, иногда мужа следовало обязать лечиться, в крайнем случае — принудительно. Но лояльность сама по себе не могла служить оправданием. Приёмные дети в принципе могли переломить ситуацию, но лишь отчасти: если исповедниками не нарушалась тайна усыновления, если рядом уже успели возникнуть собственные сыновья и дочери.

Ибо главная цель брака — плодовитость. Самодовлеющая. Женщины, посягнувшие на своё чадородие, недостойны своего имени.

При всём этом церковь, как и прежде, не одобряла гражданского сожительства. Ведь если нет своего потомства — не всё ли равно, гетеросексуален союз или гомосексуален? Так подадимся же все в церковный хор!

«Тупое следование моральным нарративам опасно. Даже если они освящены историей и традицией. Это та самая репрессивная сторона культуры, насчёт которой вы к сегодняшнему дню поняли так много», — хотел сказать Аркадий. Но это было бы пустым сотрясением воздуха.

«Я муж прекрасной женщины, знатока многих языков, и отец двух детей. В запале дискуссии мне приклеили ярлык пособника гомосексуалов и записного уранита, что есть клевета объёмная и несуразная. Засорили своей полемикой весь интернет, так что мне трудно будет удержаться в моей Академии Воспитания. Но никого из диспутантов это не волнует», — мог он сказать, но удержался.

Вместо того наклонил голову — знак уважения к сообществу:

— Вы хорошо научены. А теперь осмыслите вот что. Самый страшный инструмент культурного принуждения — это учебник, словарь, эталон. Я учил вас по очень хорошему, но всё-таки учебнику. Сделайте выводы сами и следуйте им.