Татьяна Мудрая - Фантош

Дорога длится около двух часов. Когда Алекс впоследствии пробует вспомнить обстановку, ему представляются не полумягкие кресла с подголовниками, а почему-то скамейки, обшитые по каркасу деревянными рейками, крашенными жёлтым лаком. Как в прошлые времена, когда он был сущим мальчишкой, которого будоражило зрелище многочисленных девичьих коленок.

Они садятся лицом к лицу — он против движения поезда, уступив лучшее место по движению даме. И снова разговор о детях. О мальчике. Его имя, оказывается, Зорик: до чего мило! Бойко читает, не боится даже взрослых книг, запоминает все начертания (Эля так и говорит — начертания) с первого раза. Стихи — тоже. Любит декламировать, но не когда много людей вокруг. Впрочем, общительный на редкость: играет в какие-то мудрёные игры собственного сочинения и вовлекает в них детей постарше. Да, он в садике — приходится отдавать, что поделаешь. Нет, не обижают даже во дворе, такая нам удача. Разве что иногда…

Снова никакого упоминания о противоположном поле — будто малыш Зорикто отпочковался от матери и теперь переходит с одних женских рук на другие. Ну да, Алекс уже час назад всё решил насчёт этого.

А его светлая дочурка совсем ещё кроха, сообщает он. Даже улыбается неохотно. Даже не гулит почти. И рассказать о ней почти нечего.

— Но и то, и другое ведь положено ей по возрасту? — мягко удивляется Эрденэ. — Нет, вы не правы. Дети становятся интересными очень, очень рано.

Алекс чувствует в этой реплике укор, но не очень обидный. Скорее намёк на возможное сотрудничество, чем нечто такое, что может оттолкнуть говорящую от неумелого родителя.

На вокзале они выгружаются в гулкую, пахнущую ржавым железом, креозотом, буфетом и рынком разжиревших георгин полутьму старинных сводов. Закопчённая поверху почти столетием народовластия, она всё-таки умудрилась сохранить в вышине туманный клубок симфонических мелодий прошлого века. В начальные времена самые лучшие оркестры соблазнялись отменной акустикой этих мест, круглыми фонарями, похожими на буфы дамских рукавов, и страстным, смрадным дымом толп. Соблазняются по временам и сейчас — и копоть, и толпы одинаковы во все времена.

Мужчина спохватывается — что-то гораздо более умное и изощрённое говорит теперь через него. Из-под бровей глядит на спутницу.

— Спасибо вам за беседу, — Эля наклоняет головку, так что не видно, улыбается ли она, как почти всегда, или нет.

— И вам тоже.

— За что?

Просто за то, что вы есть на свете, хочет ответить мужчина, однако сдерживает себя.

Нужно ли удивляться, что под конец пара обменивается адресами?

И что Алексей долго провожает глазами тонкую ладную фигуру, сверху всю в чёрном глянце волос, посередине обтянутую синевой?

Они долго не могут созвониться. Вернее, это он не решается, не проявляет инициативы. Женщины по определению терпеливее.

Наконец, мужчина проявляет инициативу. В ответ Эля тотчас предлагает встретиться в ресторанчике «Ливан» рядом с её метро — там еда вкусная и как раз половинные рекламные скидки.

— Почему бы не отправиться сразу в японский или китайский ресторан, если вы так любите всё восточное? — спрашивает Алекс.

— Там от настоящего востока лишь мои соплеменницы, да и те по-японски не говорят, — смеётся женщина. — Насчёт мандаринского я уж и вообще не говорю.

На первое свидание он является с поднятым кверху презентом — плотные тёмно-зеленые листья, из середины торчит великолепный густо-алый фаллический символ неясного названия. Мужчина, ничего не понимающий ни в биологии, ни во флористике, интуитивно выбрал мужской же букет. Его женщина, тем не менее, довольна: это её стиль, собранных в плоскую подушку роз она не понимает. Так что Алексей угодил в середину мишени…

Если не считать, что Эля не очень любит срезанные цветы. Слишком грубый намёк на смерть.

Удивительный какой-то ресторанный зал: вместо ожидаемого восточного колорита книжные полки по стенам, нагруженные переплетёнными в кожу кодексами и футлярами из кости, развесистые диваны и низкие столики, как в курительной комнате или мужском клубе. Очаг с полукруглым сводом из дикого камня и далеко выступающей вперёд латунной решёткой — среднее между камином и костром, разожжённым посреди пустыни. Люстры — богатые бисерные подвески свисают по краям медных колпачков. Похоже на головной убор скромной восточной девушки, смеясь, говорит Эля.

Уголком глаза Алексей вроде бы видит нечто иное, однако фокусировка нечёткая, всё плывёт и изменяется, потом будто вздрагивает, попадая в фокус. Дым из курильниц? Но дымовая завеса исчезает, ловится только боковым зрением, остаются только декоративные махины из латуни, похожие на кальян. Дама Алекса с видом знатока выбирает жаркое, соусы, говорит: вам стоит взять машави или кафту на шампурах, фалафель и такие пирожки, называются самбусики. Их можно заказать и вегетарианские, если угодно. Вам угодно, спрашивает кавалер? Да, но вы не стесняйтесь, я не запрещаю другим есть при мне мясо или рыбу. Вот ещё. Хомус — это вроде соуса из тертого белого гороха. Фуль — снова бобы и помидоры. Кофе выпить надо непременно: с корицей, кардамоном, мускатным орехом. Пива? Как вульгарно, нет, правда. Вина? Можно попробовать немного красного, здесь водятся исключительно местные сорта. Но сама Эля не охотница до градусов, её спутник признаётся, что тоже. Впрочем, берут флягу, обтянутую по стеклу тиснёной кожей, разливают и чокаются. Что должно, по всей видимости, придать духу обоим: после приступа говорливости она подозрительно отмалчивается, а после того афронта, который нанесла жизнь ему, нелегко почувствовать себя снова любимцем прекрасного пола. Это при том, что полный стан, светлые редковатые волосы и нос, свисающий вниз унылой грушей, по-прежнему никуда не делись. И неровные, заходящие один за другой зубы за оградой пухлых губ.

Однако здесь и сейчас Алексей неожиданно для себя оказывается в ударе. Накрывает узкую смуглую ладошку дамы небольшой белой рукой с аккуратно подстриженными ногтями. Перешучивается с красавцем-официантом, он же повар, вовсю интересуется рецептами. Отпускает милые пошлости в адрес своей дамы. Её не очень тщательно скрываемого пристрастия к вегетарианству. Её вечнозелёной молодости — Зорик на поверку оказывается довольно-таки поздним ребёнком. Её феминизма, впрочем, не очень навязчивого, — счёт оплачивает он, но скидки раздобыла и предъявляет она, так что баш на баш.

Под самый конец, когда пара расплатилась и выходит на улицу, в знакомую до слёз и припухших желёз, насквозь пробензиненную московскую атмосферу, Алексей слышит фразу, произнесенную чуть глуховатым голосом и словно бы не предназначенную для него: