Дмитрий Щербинин - Ворон

— Я с самыми мирными намерениями, я хочу вам добра. Я ваш друг. Извольте представиться, мое имя Сикус, я был советником при одном безумном правителе в одном безумном городе. Впрочем, ни правителя, ни города больше нет — осталось только воспоминанье, но воспоминанье совсем ненужное!.. Впрочем, что говорить, вы все видели. И, после того, как все видели, надо ли мне говорить что-то о дружеских своих намерениях? Хе-хе! О нет — вы такие разумные, что, конечно, нечего тратить пустые слова — и вы, с сердечной благодарностью, примите своего спасителя Сикуса! Хе-хе! Впрочем, вы знайте, что я скромен, и не требую для себя лавров, но я требую к себе уважения, я считаю, что заслужил уважения…

Он выпрямился, и стоял теперь, гордо подняв голову — при этом смотрел он куда-то между ними. На лице его можно было прочесть теперь и почтительность, и уважение, и в тоже время — и чувство собственного достоинства, ясно выделялось там.

У человека было очень вытянутое лицо, маленькие, спрятанные под нависающими висками глазки, длинный, но вжатый в лицо нос горбинкой. Рот был длинный, и, когда он улыбался все лицо его, вслед за этим ртом вытягивалось. Он был почти лысый, и только у вытянутых ушей, виделись жесткие, точно ежовые иголки светлые волосы.

Все остановились, в изумлении смотрели на него. Только вот девочка, как только он появился, попятилась — отступала так до тех пор, пока не уткнулась в ноги Эллиора, и там некоторое время стояла — губы ее подрагивали. Только эльф хотел что-то сказать этому нежданному гостю, как она вскрикнула:

— Это Сикус! Он… он один из главных был!.. Не верьте ему! По его вине столькие погибли!..

От этого голоса лицо Сикуса вытянулось больше прежнего, он побледнел, дернулся; но тут же вытянулся еще больше — он смотрел прямо в глаза эльфа, и, как казалось, искренним голосом чеканил слова:

— По правде я не ожидал, что с вами окажется эта… девочка. Я помню ее: года два назад было такое дело, что некая малютка посмела думать о запретном, за это была приговорена к костру, но ее выкупил для рабского, совершенно непосильного труда папаша. Я хорошо это помню, потому что сам тогда присутствовал в суде… Не легко такое забыть, ибо сердце мое обливалось кровью. Ах, дитя, дитя — конечно, я понимаю твой гнев. Как бы хотел я освободить тебя раньше… Но что я мог сделать? Бедный Сикус — такая же жертва, как ты, маленькая… — при этом он не разу на девочку и не взглянул, все глядел прямо в очи Эллиора. — …В душе то я был таким же бунтарем, как и ты, просто понимал, что не пришло еще время, что не приведут ни к чему мои слова. Но вот время наступило, и я совершил подвиг. Своим мудрым решением избавился от этих мерзавцев, и вас от смерти спас. Что, думаете, я такой же полоумный, как они?! Хе-хе!.. Я же сразу приметил, где вы лежите, а в конце еще испугался, как бы вас не придавило!.. У одного из вас — вон у самого здорового нога наружу торчала! Но я все предусмотрел, я, даже знал, под какими развалинами эти кошки сидят! Я спас вас, и избавил мир от мрази! Ну, что — это ли не подвиг?! Не достоин ли я теперь признания, или, по крайней мере, вашей дружбы?! А помните ли, как один раз все чуть не сорвалось, когда у меня вырвалось, что не «Мы», а «Вы» — никогда не вернетесь из леса? Но они, как пьяные — у них разума, как у червяков!.. А какая сама эта история — нет, ну вы подумайте: из леса вылетели черные кошки-лазутчики врага, и, таким образом лес зовет нас, а?! То есть, наш главный благодетель выплюнул этих черных тварей, чтобы они позвали Врага, и, чтобы мы поскорее бежали к лесной благодати! Нет — ну, вы подумайте, какими же надо быть безмозглыми, чтобы во все это поверить?! Но я знал, что они поверят; да еще с радостью… Сейчас уже перевариваются — хе-хе!.. Ну — теперь ли вы будете смотреть на меня, на доблестного Сикуса, как на Врага, как на лицо подозрительное? Ежели спасением ваших жизней, если же риском собственной жизни я не доказал.

Девочка уже некоторое время стояла с зажатыми ушами, и плакала, плакала — наконец, упала перед Эллиором на колени, обняла его за ноги, и зашептало страстно:

— Чтобы он не говорил, пожалуйста, не верьте ему! У него больше всего рабынь был, он издевался над ними, как хотел… да!.. да! Я знаю! Это он, а не толстый всем правил — у Сикуса был разум, он и делал, что хотел! Вы не верьте, не верьте, как бы сладко он не распинался! Он такой человек, что ничего без собственной выгоды не стал бы делать! Язык то у него длинный, а совести совсем нет…

Тут Сикус махнул рукою и очень громким, но и доверительным голосом, будто старый друг, дающий добрый совет, вскричал, обращаясь опять-таки к Эллиору:

— Ах, бедная девочка! Ты так утомилась! Нужно, конечно, время, чтобы ты хоть сколько то успокоилась, чтобы поняла, что все не такие уж плохие, как тебе кажется. Но я же для вас старался — я хочу вашей дружбы!. Да — вот, ежели хотите, выгода моя: хочу теперь с хорошими людьми, а не с безумцами жить. Заживем Новой Жизнью! Об одном прошу помнить: о подвиге моем, о том, как ради вас, я жизнью рисковал — как одним только разумом своим стольких врагов победил. Неужели не верите вы мне, неужели нет искренности в моих словах! Ну — посмотрите в глаза мои — я то знаю, вы эльфы проницательные, вот пускай и увидят, что ни крупиночки там лжи нету, только преданное чувство к вам, святым!

И Сикус задрал голову еще выше, так что теперь, под надбровьями можно было различить и глаза его — однако, смотрел он куда-то поверх голов, и, кажется, следил, как в летают в серебристую ауру дождевые капли. Самое удивительное, что даже Эллиор ничего не мог прочесть по этим глазам. Там не было ни чувств, ни эмоций, ни мыслей — сами глаза были бесцветными, с маленькими, едва ли не точечными зрачками…

Хэм подошел к Эллиору и шепнул:

— Не верьте ему. У него есть какой-то замысел…

И, хотя произнесено это было совсем тихо — оттопыренные уши Сикуса пошевелились, и на глазах его выступили слезы, он вновь смотрел в очи Эллиора и выкрикивал:

— Что ж — я вижу — мои слова кажутся вам ложью! А я сам для вас — не лучший друг, не герой, но какой-то отвратительный лгун! Вижу, вижу, как вы против меня настроились!.. Всю жизнь мне приходилось лгать, и все верили мне, и вот теперь, когда я, быть может в первый раз говорю так искренно, от всего сердца, меня называют лжецом, и подозревают в корыстных замыслах! О, какая же боль мне!.. Что ж…

И тут он, разорвал на груди рубаху. Оказался он ужасающе тощим — торчали ребра, живот ввалился. И вот он приложил свою тонкую длинную ладонь, с коротенькими, точно отрезанными пальцами к сердцу, и со слезами на глазах, вскричал пронзительно:

— Только бы слышали вы, как бьется оно, жаждущее справедливости в этой узкой клети! Но оно же говорит мне: «Никогда не будет тебе справедливости, никогда она не поверит тебе, ведь, легче представить человека подлецом, предателем, чем протянуть ему, страждущему, так истосковавшемуся по любви руку, и назвать другом». Но знайте — я так ждал этого дня, я так мечтал поговорить с такими мудрыми, как вы! Вижу — хотите убить! Так бейте! Бейте! Вот моя грудь! Бейте же, несчастного Сикуса! Я готов! Я…