Дмитрий Щербинин - Ворон

Тут к Сильнэму подошла одна из эльфийских дев. Она сказала ему несколько ласковых слов, и налила из кувшина родниковой воды, от которой такая сила исходила, что даже и в воздухе можно было почувствовать некие волны. Он, с трудом подбирая нужные слова, все-таки смог ее поблагодарить — поднес чашу к губам, да так и замер, видя, что дева старается не смотреть на него; но вот случайно взглянула — не смогла совладеть с собой, вздрогнула.

И тут Сильнэм вспомнил, что он должен быть уродлив; понял, что эта прекрасная дева все время делает усилие над собою, чтобы вообще не отбежать от такого страшилища, как он. И тогда он оттолкнул протянутую к нему чашу; бросился в сторону — туда, где сразу увидел гладь небольшого озерца. Там увидел только контуры свои на фоне звезд, но и этого было достаточно, казалось, что — это некий кусок мяса который разорвали изнутри, а затем — неумело назад слепили…

Теперь Сильнэм шел куда-то с эльфийским отрядом, и каждый день, накипала в нем злоба Видя, в каком он состоянии, за ним бережно ухаживали; кормили и поили самым лучшим, что было, сажали вместе со всеми у костра, и просили подпевать вместе со всеми.

Несмотря ни на что, злоба с каждой, пройденной на запад верстой, возрастала. Теперь его мучала уже и поднимающаяся над Валинором заря: ему казалось, что она, такая прекрасная, насмехается над его уродством; к тому же, чем ближе они подходили, тем сильнее она жгла его глаза — и он поворачивался назад, во тьму, шипел проклятье.

Наконец, во время одной из остановок, он забился в лощину, и шептал, вжавшись своим урдливым лицом в холодный камень:

— Они влекут меня в в эту распроклятую страну, где все прекрасные и мудрые, где на меня будут поглядывать из-под тяжка; будут, незаметно тыкать пальцем в спину. Где для виду будут жалеть, пытаться изличить, хотя, на самом-то деле, ничего, кроме отвращения они ко мне не могут испытывать. Конечно же: я уродливый, злобный… Да я злобный — я ненавижу их всех, таких прекрасных и спокойных — они все время насмехаются надо мной!..

В это время, над Валинором разгорелась заря и эльфы собрались идти к ней навстречу. Они звали Сильнэма, а он выбрался из лощины, отбежал от них и закричал:

— Оставьте меня! Я ненавистен вам, и я ненавижу вас!..

Он повернулся и бросился во мрак. За ним погнались, но он бежал со страстью, с яростью, и преследователи в конце-концов отстали…

Проходили годы, десятелетия. По человеческим меркам уже несколько поколений должно было бы смениться. А Сильнэм за эти долгие годы ни с кем не общался — чуть завидит кого издали, так и бежит, прячется. За эти годы совсем он одичал, уж и забыл почти речь, но чаще издавал звериный звуки — ведь, именно охотой на зверей, он и кормился. Костер он не разводил, так-как боялся превлечь внимание — боялся, что его вновь схватят, уволокут в Утомно. Он и не знал, что Утомно уже разрушено могучими Валарами, а сам Мелькор в цепях препровожден в Валинор. Мелькали годы, и в одном из них Сильнэм первую солнечную зарю, и едва не ослеп от нее, так-как привык ко мраку. Он вообще проклял дневной свет, а вот Луну полюбил, и мог часами созерцать ее печальный лик. Иногда от тоски пытался он петь, но ничего кроме пронзительного воя, от которого муражки по спине, не вырывается из его груди.

В такие часы, обычно, рассижились вокруг такого холма волки, и выли вместе с ним, а стоило только Сильнэму пошевелиться, как и разбегались в разные стороны.

А в мире происходили важные дела: Мелькор был назван Морготом и бежал из Валинора, похитив чудесные Сильмариллы — он воцарился на севере Среднеземья, строя новую крепость Ангбард. Возвращались в Среднеземье эльфы, появлялись великие их королевтва: Дориат и Гондолин. Росли, становились все более прекрасными гномьи королевства; журчала неторопливая речь энтов; появились и люди. Громыхали войны — Моргот сражался с эльфами, с энтами, с людьми. Сильнэм сторонился всего этого, по прежнему охотился на зверей, и продолжалось это до тех пор, пока сам не был пойман эльфийскими охотниками. Те, убили бы его сразу — ибо много развелось Морготовых лазутчиков, но остановились, когда он, увидевши направленные на него луки, выкрикнул что-то похожее на эльфийскую речь. И вот эти охотники привели его на допрос к своему королю: уродливый Сильнэм, стоял закованный в цепи, а вокруг него собрались многие и многие эльфы — один другого статнее, все в роскошных одеяниях, все с сияющими, вдохновенными ликами.

И все они вполголоса переговаривались и поглядывали на Сильнэма, который был в каком-то рванье, грязный, перекошенный — не похожий ни на эльфа, ни на орка, а скорее — на нарыв из этих двух противоположностей.

Сильнэм смотрел на них с яростью, шипел, вспоминая давно позабытую речь:

— Да будьте же прокляты вы! Что смотрите на меня?! Думаете я плохой, мерзкий, злобный?! Так оно и есть! Ха-ха-ха! Только выпустите меня из этих цепей и я перегрызу ваши холеные глотки! А теперь: вижу, какой тварью вы меня почитаете! Да — я мерзкая тварь! Вы считаете, что меня надо убить — так оно и есть — меня, действительно, убить надо! Так что не к чему эти пустые разговоры — приступайте сразу к казни! Ха-ха-ха!..

И он зашелся долгим безумным хохотом, но, в конце-концов закашлялся. Когда же кашель прошел — лесной король властным голосом потребовал, чтобы он поднял голову и смотрел ему прямо в глаза. Сильнэм хотел было воспротивиться, однако, когда король повторил свое повеление, то голос был столь властен, что Сильнэм не смог противиться, посмотрел в эти глубокие изумрудные очи, и уже до самого окончания допроса никак не мог оторваться.

Король расспрашивал его о том, кто он, что пережил — о всем, всем расспрашивал. Сильнэм не мог говорить не правду, и он поведал все, начиная от своего происхождения, и заканчивая этими одинокими годами странствий, и в конце-концов, когда Сильнэм совсем истомился — и часто задышал, не в силах вымолвить больше ни слова, король говорил ему:

— Ты несчастнейший из всех нас; ты столько пережил в Одиночестве, что сердце твое озлобилось. К тому же, в сердце твоей неустанно происходит борьба между орком и эльфом. О, несчатный мученик, скиталец! Ты останешься среди нас — ты вспомнишь, что такое любовь!

Тогда что-то дрогнуло в ожесточенном сердце Сильнэма. Так долго он пребывал во злобе, да в напряжении, что уж и позабыть успел про такие добрые чувства. Он рухнул на пол, возле, зарыдал, и не мог остановиться — все рыдал и рыдал, до тех пор, пока его не отвели в трапезную, хорошенько там не накормили, затем — вымыли, дали новую одежду, и отвели ему комнатку.