Дмитрий Щербинин - Ворон

Вслед за этим голосом, наступила мертвенная тишина, а потом вновь проступили звуки праздника, но теперь они были отдаленными, незначимыми — зато повозка надвинулась, разрослась до самого неба. Едва услышал Маэглин голос Эларо: «Пройдемте же, вас ждут, и не каждому оказывается такая честь. Прошу».

Маэглин, не чувствуя своих ног, сделал один, другой шаг к повозке, а она все разрасталась — это уже было какое-то огромное сооружение, много большее нежели какое-либо иное, когда-либо виденное Маэглином. Он делал шаги, а оно все росло, взметалось непроницаемой стеною.

Потом откуда-то сверху протянулась широкая, морщинистая ладонь; подхватила, вздернула его на какую-то небывалую высоту. Лицо древнего старца, с белыми, но еще густыми волосами, промелькнуло перед ним. На мгновенье он увидел огромные, вылезшие из орбит, задернутые белой пеленою глаза; рот за которым открывался провал в черноту, и из этой-то черноты вновь раздался этот гулкий, страдающий голос:

— Пройди… тебя… ждут…

И вот перед Маэглином стала подниматься черная занавесь; за ней открылась зала, размеров которой он даже не мог представить. Вверх возносились затянутые тканями стены, под потолком сгущалась тьма; ну а в нескольких десятках шагов перед вошедшим, на темном, деревянном столе горела свеча — удивительным было пламя — оно имело глубоко-черный цвет и, вместо того, чтобы высвечивать предметы, напротив — затемняло их. Так перед свечой этой кто-то сидел, но контуры его становились незримыми в отсветах темноты.

Маэглин знал, что, эта фигура ждет его, и, что никакого счастья она ему дать не может, что — однако, не мог остановиться; подходил, согнувшись, все ближе и ближе.

Странное дело (впрочем, что здесь было НЕ странным?) — но несмотря на то что зала казалась громадной, до стен ее можно было дотронуться руками; и Маэглин хорошо видел, что покрыты они огромными складками темной материи, которая равномерно поднималась и опадала, точно часть некоего сердца. А в одном месте, среди этих складок, увидел он юношу и девушку, которые сидели друг против друга, на каких-то обточенных пнях, между ними горело яркое пламя, но горело без единого звука, и, хоть ложилась на их лицах переливчатыми дланями, не давало тепла. Эти двое смотрели друг на друга влюбленными очами, и играя на гитарах; пели по очереди — сначала куплет девушка; затем — юноша:

Они по очереди продолжали петь эти куплеты, и все с тем же сильным, страстным чувством смотрели друг на друга через пламень. Только тут Маэглин заметил, что девушка ослепительно бела, а юноша в черной одежде, и со смуглой кожей — они медленно, медленно приближались друг к другу, и, казалось, когда соприкоснутся — и, впрямь, соединиться все несоединимое, и настанет последний день этого света.

Заглядевшись на них, Маэглин развернулся, и шел уже задом наперед; потому и налетел на тот стол, на котором черным пламенем горела свеча.

Он развернулся, вглядываясь в ту фигуру, которая за этим столом сидела. И опять позабыл он про то, что лишен теперь дара речи; опять попытался что-то сказать.

Протянулась закутанная в черную вуаль рука, легла на его глаза, и вот что увидел Маэглин:

Тот самый день, когда Маэглин, совсем еще молодой, провожает уходящую вместе с солнцем повозку, а в повозке сидит единственная любимая им за все это время. Рядом с ней: три ее брата, и две сестры; правит же повозкой отец, рядом с которым сидит, обняв его за плечи, мать.

Один из братьев говорит девушке:

— Сегодняшнее выступление запомниться надолго, сестричка. Ведь, именно на нем был этот несчастный.

— Какой несчастный? — спрашивает златокудрая дева.

— Да, помнишь ли, месяца два назад, нагадали, что встретимся с несчастнейшим человеком, которому суждено до конца дней своих мучаться.

— Конечно помню: тот несчастный, которого затянет круговерть, из которой он так и не сможет выбраться. Попадет в величайшие свершения эпохи; весь будет размолот, во мрак попадет, и увидит то, что никто из людей и не видел никогда!

— Именно. Именно. Я то думал — ты сама его узнаешь. Мы у ворот его видели. Он же влюбился в тебя…

Девушка, пытаясь вспомнить, приложила ладонь ко лбу, потом неуверенно кивнула:

— Кажется, припоминаю… Хотя — нет — совсем он не приметный…

— А веришь ли, что при всем этом, он сыграет не малую роль, в истории Среднеземья? Точнее — про него никто и никогда не вспомнит, после его гибели-то, но, если бы не было его, так и вся история эпохи совсем по другому потекла.

Тут заговорил другой брат:

— Но как же этот несчастный полюбил тебе, сестрица! С первого то взгляда — так его до костей и прожгло; стоял пораженный и даже пошевелиться не смел…

Девушка усмехнулась — впрочем, довольно-таки напряженно, и проговорила тоже дрогнувшим голосом:

— Ну, ничего — раз у него такие свершения впереди — забудет.

— Нет — не забудет. Он никогда не забудет этой любви. — произнес третий брат, и все почувствовали, что в этом была правда.

И вновь заговорил первый из братьев:

— А, между прочим, если бы ты ответила на его чувства, если бы сказала сейчас: «Давайте развернем телегу и подберем его» — тогда судьбы Среднеземья совсем, совсем по иному бы сложились. Ты знай, что он до сих пор на дороге стоит, и все нам вослед смотрит; и слезы по его щекам катятся. Представляешь: судьба грядущих веков сейчас в твоих руках. Стоит только слово сказать, и тогда всего изменено будет…

— Нет…

— Конечно же — «Нет» — ты красавица, знаешь себе цену, и никогда не полюбишь его; тем более, что никакими талантами, или свойствами души, кроме что ужасной мрачности он не отличается. Ну, да одно свойство: он всей душою тебя полюбил. Хорошо… а мы могли бы его взять хоть на несколько дней; довести до моря, а там оставить. Ведь он рвется к новый жизни — по его мнению она где-то там, куда мы едем. Его возьмут рыбаком, и будет он до старости ловить рыбу. Забудет со временем о прошлом, и уж никогда не узнает, что ему было суждено.