Дмитрий Щербинин - Ворон

И вот теперь и вспомнился план тайного отплытия, который так давно вынашивали они с Тьеро. Потому он сдержался; хоть и с большим трудом — согласно кивнул.

Тэур и Рэрос почувствовали, что Альфонсо кивнул не искренно; однако, тут затрубил королевский рог, извещающий, что шествие началось. Звук этого рога подхватили иныеЮ и эхо пошло гулять по всему Аременелосу, и окрестностям.

Тэур, Рэрос, и Альфонсо с Сэллой, которая по прежнему держала его за руку, направились к передней, так ярко сияющей части процессии. По главной аллее, среди величественных статуй древних Нуменорских королей, направились они туда, где ясно голубел склон Менельтармы.

Уже из парка видна была мраморная лестница; у подножья — белесая нитка, выше она становилась тоньше паутинки, и, наконец, терялась среди укутанных дымкой уступов. У вершины Менельтармы покоились бирюзовые облака, а одно — самое высокое, было того мягко-златистого света, который красит осенние листья. То облако скрывало храм Иллуватора.

Навстречу процессии, веял даже и не ветерок, а призрачное дыханье — словно бы гора хотела их приободрить, придать сил для этого восхожденья.

Вот деревья парка остались позади. Менельтарма раскрылась во всей красе — эти многоверстные склоны — они подобны были нежным объятьям, и никому уж не хотелось говорить о каких-то земных делах, когда пред ними чувствовалось некое вечное таинство. Они забывали и о блеске своих нарядов, о своих чинах, но шли, созерцая эту гору, и все ждали какого-то откровения…

Они проходили по Арменелосу, среди ясных домов, в тенистых двориках которых звенели фонтаны; они проходили среди парков украшенных дивными скульптурами; они проходили под мраморными, изумрудными, жемчужными, радужными арками; среди просторных площадей на которых пели фонтаны, изображающие сказочных обитателей глубины; над площадями возвышались дворцы и каждая, держащая портики, колонна была произведением искусства.

С боковых улочек к их процессии пристраивался городской люд, радуясь свету дня, смеялись дети. А сколько было улыбок, да и просто счастливых, любящих лиц!

Как-то нуменорский поэт Мэллот сказал про такое шествие: «Здесь видишь мир не искаженным. Только глупец, или не видевший никогда этого многотысячного шествия бросил бы грубое слово — „толпа“. О, нет — ничего общего с толпой здесь нет. Здесь есть великое собрание озаренных любовью, душевным, творческим счастьем ликов. Здесь, в предчувствии встречи с вечным, нет иных чувств, кроме возвышенных. Толпа — есть чуждое человеческой, творческой, свободной натуре; толпа угнетает; здесь же, напротив, каждый черпает из окружающих ясных ликов себе оплот, и мило видеть каждый лик также, как лик любимого, близкого человека — да так оно и есть. Здесь хочется подойти к каждому, расспросить его о жизни, а потом — посвятить поэму. Глядишь, и видишь будто идут слитые в понимании души; и так бы, кажется, и должно было быть всегда — чтобы, соединенные любовью, черпая друг у друга силы, шли все вперед и вперед, восходили все выше и выше…» Такие чувства испытывал поэт Мэллот, такие чувства (или похожие), испытывал и каждый, начиная от малышей, и заканчивая людьми преклонного возраста. Кстати сказать, в то время в Нуменоре еще не ведали той мучительной старости, когда несчастные, проклиная свою дряблость, согбенные, едва передвигались с помощью посоха, а потом, обессилившие от долгих болезней, медленно умирали в своих спальнях. Нет — во времена Тар-Минастира, человек жил долго, и до самой смерти, чувствовал в своем теле только здоровье. И душа оставляла тело легко, вовсе не цепляясь за него, как за ненужное сокровище. Конечно, говорить и петь никому не возбранялось, однако, слова звучали редко, да и то — шепотом — все, вслушиваясь в движенье воздуха, опасались упустить что-то.

Восточные окраины Арменелоса остались позади главы шествия (хвоста то еще и не было — вливались все новые и новые люди).

Пред главою же и до склона, сияло поле, где росли цветы элланора. Хотя солнце еще не взошло над Менельтармой, сами лепестки испускали солнечный свет, отчего казалось, что шли они среди солнечной плоти, вздумавшей полежать на земле. А чуть в стороне, из янтарной пещеры многометровой жилой устремлялся поток изумрудного, с радужными прожилками света.

Альфонсо шел вслед за своим отцом, который нес открытый, белый и увитый живыми цветами палантин, на котором сидела мать Альфонсо — Мильена, и спали в люльке три младших его годовалых брата, которым должны были в этот день дать имена.

Альфонсо шел рядом с Тьеро, и, единственный в процессии, разочарованным голосом шептал:

— Представляешь — душу мою хотят запереть на этом острове, в этом парке, где я уж каждый уголок знаю. А я то хочу вперед лететь, понимаешь? Мне тут тесно; очень тесно! Друг мой, да как же я смогу — зная, то что в это же время мог видеть земли, где проснулись эльфы; в то время, как мог бы идти по гномьим царствам, — как же я смогу, в это самое время, сидеть в парке, да читать этим крикливым, глупым малышам сказки?! Этим, пускай, всякие няньки занимаются. А я, еще больше, чем раньше жажду теперь в Среднеземье попасть — каждый день здесь теперь в тягость… Быстрее бы… Не получится уйти с войском, так… Ну — ты знаешь…

— Да — придумаем что-нибудь. — кивнул головою Тьеро. — Ты посмотри: красота-то какая!

Альфонсо огляделся: сначала без всякого интереса, потом уже смотрел на цветы элланора с восторгом, и вновь очи его изливали тот сильный душевный свет, который ничего общего не имел со сосредоточенным хитроумным выражением, которое, словно паутиной, окружало его только что.

— Да, да! — улыбался он. — Да будет же все это благословенно! Ах, создать бы еще краше!

Началось восхождение по ступеням. Никто, никогда не считал, сколько их. Никто не знал и высоты Менельтармы, но с ее вершины был виден весь Нуменор, и сияние, разливающееся на западе, над морем. Говорили, что Менельтарму нет смысла мерить земными метрами, ибо ее склоны прикасались к иным сферам….

Среди великого многообразия восходящих на Менельтарму ликов, одно выделялось особенно. То был высокий старец, одетый в черный, усеянный звездами плащ. На голове его, тоже на черном фоне, златилось Солнце, и серебрился Месяц; у старца было вытянутое, сияющее звездным светом лицом, тем же звездным светом сияли и укрытые густыми бровями глаза. Борода его, усы, а, также, выбивающиеся из под колпака волосы, имели тот цвет, которым наполняются ночные облака, когда зайдет за них поколдовать над своею красою Луна. В руках старец держал посох, на верху которого мерно сияла самая большая из звезд.

Это был великий звездочет, первый мудрец королевства, а, также и маг — Гэллиостикс-иена-дэ-ассано, но так называли его только в торжественных случаях, а, также, все время, но скороговоркой, звал верный его друг — изумрудно-зеленый попугай, с ярко-синей холкой, и с малиновыми мягкими глазами. Попугай сам себя величал Милашкой, а все остальные просто — Милом.