Дмитрий Щербинин - Буря

И вновь сухим, сдержанным голосом спрашивал Фалко:

— Кто ты, назовись.

— Если хочешь — зови меня Элдуром — это значит темный друг. Так меня уже звал один подававший большие надежды юноша. Имя хорошее — я хоть и темен, но такой друг, какого не сыскать.

— Нет — ты сейча ничего не сказал. Кто ты? Почему ты оказался здесь? Зачем вызволил? Я же чувствую, что есть какие-то тайные цели. Голос твой приятен, но что кроется за ним. Если ты действительно хочешь стать нашем другом, так открой свои настоящие цели, и имя.

— Я не помню своего имени, что касается целей, то они у меня действительно есть; и цели это — помочь вам, людям. О — не скрою: я многое не договариваю; однако, поверьте, придет время и вы будете благодарить меня.

— Я благодарю вас уже сейчас! — с жаром выкрикнул Робин; и тут же обратился к Фалко. — Не знаю, почему вы относитесь к нему с таким недоверием; он же спас нас — кажется, любой заслуживает за такой поступок благодарности, а не таких речей.

Фалко громко проговорил, смотря ни на Робина, а в око ворона:

— Такой «спаситель», который требует клятвы, за свою услугу, похож скорее на вымогателя; и у меня нет к такому «спасителю» никакой благодарности; если же он осерчает — пусть тут же и отпустит меня, тем-более, что я ему никакой клятвы не давал.

Ворон ничего на эти слова не ответил, но еще тверже сжал свои когти, поднялся под самый купол, и запел такую песнь:

Когда Хозяин разорвался ослепительной белой вспышкой, сильно всколыхнулся пол, и перед бегущим впереди иных Тьером раскрылась трещина — оборотень перепрыгнул через нее, однако на ногах не удержался, повалился на пол; и при этом так больно ударился локтем, что не удержал Сикуса, и Хэма. Ослабший Хэм остался на месте, а вот Сикус, тут же поднялся на ноги, и не разбирая ничего, помчался куда-то, в этом слепящем свете. В тайне-то, он уже давно порывался убежать, так-как, почувствовал, что Вероники нет рядом. Для него эта девушка тоже была святою, прекраснейшим из всего, что доводилось ему видеть; и вот он мчался — хоть и жутко ему было, хоть и знал, что ежели даже увидет ее; так упадет на колени — нет — в одну из этих трещин кинется, настолько он чувствовал себя ничтожным пред нею; и все же, как мотылек летящий к пламени свечи, он стремился к ней.

Вот пред ним открылась широченная трещина, чрез которую он не смог бы перепрыгнуть — но он все-таки прыгнул; полетел вниз, рассекая кровавые пары; и ударился о выступ на противоположной стене; не чувствуя этого удара (а он едва не разил себе грудь) он тут же начал карабкаться.

К тому времени, и ослепительный белый свет, и златистый свет солнца померкли; осталось только кровавое освещение, но Сикусу показалось, что вновь разразился тот ослепительный разрыв, когда он перебрался через край; и увидел как прямо пред ним выступила из дыма Вероника, удерживающая на плече своем Рэниса, который почти совсем лишился чувств; и с закрытыми глазами лишь едва-едва передвигал ноги. Девушка совсем выбилась из сил, тяжело дышала, но вот увидела Сикуса и радостно улыбнулась, проговорила негромко:

— Сикус, как же рада тебя видеть. А где же остальные — где же они?

Скрюченный, вечно напряженный человечек этот, весь затрясся; попытался вымолвить что-то, да не смог, только неопределенно махнул дрожащей рукой куда-то назад, и пробормотал что-то опять-таки неразборчивое. Он попытался было отворотить свой взор от Вероники, да не смог; но со страстью, и с болью вглядывался в ее черты; и ожидал, что она, бесконечно высокая, святая, попросту испепелить его — презренного, трусливого предателя. И, даже в эти мгновенья, он в ужасе ждал, что она скажет ему что-то презренное, и тогда остановиться его сердце.

Но, конечно же, эта нежная девушка не с презрением, но только с состраданием, с тихой своей, ласковой любовью смотрела; и вот проговорила таким тихим, усталым голосом:

— Сможешь ли ты помочь мне, Сикус?

И вот он вскочил — точно на пружинах до предела напряженных подпрыгнул; бросился на помощь, и с необычайной силой — с такой силой, что сразу же тяжело задышал от напряжения, подхватил он Рэниса. Он старался н смотреть на Веронику; однако, краем глаза все-таки увидел ее хрупкую фигуру, и тут жар охватил его тело; и теперь он смотрел на нее широко раскрытыми глазами; все в том же ужасе и благоговейном почитании, готовый пожертвовать для нее всем. Губы его дрожали, и он бормотал:

— Только бы найти выход. Нам, ведь, назад нужно. Скорее, скорее нужно; что бы ВАС спасти… Скорее же, скорее же Сикус, мразь ты такая-разтакая, все-ка ты свои силушки напрягай…

— Что вы говорите такое? — с жалостью на него глядя, спрашивала Вероника.

В это мгновенье, прогудела; рухнула где-то пооблизости глыба и пол изогнулся; рывком дернулся, и они не удержались на ногах; но вот уже вновь поднялись, сделали еще несколько шагов, и тут пред ними оказалась стена залы. В то же мгновенье, стены сильно задрожали; по полу же прорезалась новая, длинная трещина; и вся поверхность начала то самое падение, из под которого с таким немалым трудом вывернулись Фалко и Робин.

Прошло лишь несколько мгновений, и оказалось, что стояли они на узкой и ненадежной каменной бровки, а пол, ударясь о стены, раздрабливаясь опадал в бездну. При этом стены продолжали дрожать, и некоторые из этих судорожных движений были так сильны, что едва не сбрасывали их с бровки. А они уцепились за какие-то трещины, да при этом еще удерживали Рэниса.

От напряжения у Сэма вновь потемнело в голове; мускулы его точно судорога сводила; он чувствовал, будто умирает, и в отчаянном этом состоянии выкрикивал:

— Вероника! Вероника!.. Покаюсь — я же во всем виноват! С меня же все началось! Не выдал бы; так бы и не было ничего этого, жили бы, как и прежде — счастливы бы жили! А теперь все обречены! Вероника, Ты же погибнешь; какое же мне тогда может быть прощенье? Я ж и не приму тогда никакого прощенья! Мука вечная — ну и пусть, все одно теперь! Что же может быть больнее сознания того, что ты меня презираешь?! И ведь есть сознание того, что заслужил я это призрение; ну и пусть, ну и пусть! Все равно вас Люблю! Люблю! Люблю!

Но Вероника совсем не слышала иступленных выкриков Сикуса; он не чувствовала и нестерпимого напряжения в руке своей, которой ухватилась она за трещину, и которую так дергало, что рука покраснела — но она все силы отдавала любимому своему. Она прильнула к его нестерпимо бледной щеке, своими прохладными, мягкими губами; и, прибывая в таком состоянии, что совсем-совсем не чувствовала никакой боли, кроме боли душевной все шептала: