Дмитрий Щербинин - Буря

Рев пронесся по всей стене, и те немногочисленные воинов, которые еще теснились на ней, стали сходить по лестницам. Штурмующие прыгали на них сверху — падали на клинки, но те, кто наступали следом, валили воинов. Мало, кто успел отойти со стены, и, кое-как построиться на прилегающих улочках. Вообще, все это было так неожиданно, что многие из их домочадцев, успокоенные, что идет какая-то бессильная толпа или спали, или были заняты всякими привычными, для позднего вечера делами. И вот, неожиданно эти вопли, грохот — они выбегали на улицы, кто в чем был, и тут же присоеденялись к отступающим, высматривали среди них своих братьев, мужей, сыновей. Тем временем, наступающие овладели и воротами, распахнули их, и толпа неудержимым потоком рванулась, и столь стремителен был этот натиск, что некоторые улочки были попросту выметены от отступающих. В некоторых домах, где горожане мирно укладывались спать, вдруг слышали мощные удары в дверь, или же звон выбиваемого окна — зажигали лучину, а тут дверь, даром что дубовая, слетала с петель, и в избу врывались какие-то страшные существа. Хозяева могли вступить в отчаянную схватку, могли с криком забиться от этих «призраков», в какой-нибудь темный угол — однако, конец у всех был один — не с щадили никого, кроме детей — да и тех, принимая в потемках, за каких-то прислужников орков, рубили.

С хозяевами управлялись очень быстро, затем — шумно вели носами, и тут же определяли, где здесь еда: о — запах еды они почувствовали, еще, когда штурмовали стены. Выбивали двери в чуланы, и вытаскивали все, что там было. Об их голоде говорят такие факты: в одном доме высыпали на пол нечищенную, сырую картошку, а рядом — свежие, еще теплые хлеба — хватали и поглощали с одинаковой жадностью, не чувствуя вкуса и мягкие хлеба, и твердую картошку; в другом доме нашелся большой котел, доверху заполненный горячей, едва ли не кипящей овсяной кашей — кашу зачерпывали десятки рук, и, не чувствуя ожогов, поглощали в себя — наконец, котел кто столкнул на пол, он разбился, и кашу принялись слизывать прямо с пола; много чего еще было, но закончилось тем, что большинство, схватившись за разрываемые болью желудки принялись кататься по полу, выплескивать набитое в желудки…

Поселении в поперечнике занимало не менее трехсот шагов, и в цетре ее, на некотором холме возвышалось самая большая здесь постройка. Она была выложена из темного камня, трехэтажная — крышка была украшена коническими шпильками, длинные конические окна, за которым тревожно подмигивали лучины. Возле дома этого и выстроились в три железных колонны оставшиеся воины, во главе с «высокошлемым» предводителем, и его золотоволосой сестрою; за спинами воинам теснились те женщины и дети, которые успели вырваться из домов — кроме самых маленьких, здесь никто не плакал.

Первая волна нападавших ринулась на них, однако, была встречена таким яростным напором, что отхлынула назад, оставив многих порубленными. Они пошли было по новой, но тут подал голос Ринэм — теперь, боясь стать яркой мишенью для лучников, он повелел Ячуку забраться в свой карман — но, все-таки, все узнали его по голосу, и послушались:

— Отступите! — кричал он. — Они всех вас, неразумные, перебьют!

— Конечно, перебьем! — сплюнул кровью «высокошлемый» (у него было рассечено особенно сильным ударом лицо).

— Еды! Еды! — кричали нападавшие, и уж собирались отступать в город, чтобы присоедениться к грабежам, но опять их остановил Ринэм. — Нельзя расходиться! Мы не должны терять нашей силы — они, ведь, легко перебьют нас поодиночке.

— Вот что! — выкрикнул «высокошлемый». — Берите еды сколько надо, и убирайтесь!

Ринэм понял, что никуда им уйти не дадут, и он твердо решил захватить эту крепость — он оглянул своих людей, и во взгляде его был игровой азарт, он увидел сотен семь; прикинул, что столько же громят теперь город — его печалило, что, по-крайней мере, пять сотен погибло при штурме; но печалила его не трагедия, такой бесмысленной смерти, стольких живых существ, но только то, что теперь мало сил — он смотрел на них, как на игральные карты, не более того. Наконец, выглядев, что среди противников не осталось больше лучников, он решился выйти вперед и проговорить:

— Нет: не мы уйдем, но вы. Бросите сейчас свое оружие и доспехи, и пойдете, куда глаза глядят. Мои люди дадут вам дорогу, и, даже еды, на день пути — посмотрите, мои люди разъярены — только меня они и послушают. Они ненавидят орков больше всего на свете, и зря вы сказали, что в дружбе с орками! Если не соглашаетесь: пощады не будет. Я говорю так, потому что, вы поляжете здесь все. Пусть у меня не более тысячи — вас и двух сотен не наберется — я, просто не хочу больше крови…

— Все сказал?! — выкрикнул «высошлемый». — Теперь получи ответ!

И тут размахнулся, и со всех сил ударил тело, которое было зарублено при первом натеске. Оно перевернулось в воздухе, и ударило в грудь Ринэма так, что он едва на ногах устоял. Мрачная улыбка проскользнула по лицам стоявших в рядах воинов, а «высокошлемый» продолжал:

— Нам некуда отступать! Если бы даже были трусами, и согласились, то нас все равно ждала смерть — позорная смерть — справедливый гнев нашего повелителя. Но мы не станем отступать, потому что — это наши дома, здесь погибли наши братья, жены, матери, дети… Мы будем сражаться, как то и подобает сынам Севера!

— Зачем погибать, когда можно жить?! — прохрипел Ринэм, но его, все-равно, никто уже не слышал — эти семь сотен, как и подобает то толпе, одним движеньем устремились на стоявшие у темного дома ряды.

Как не раз, за последние часы, уже было у них — единым напором, не помня себя, но чувствуя общее, они намеривались снести, погрести под собою. В общем это удалось бы им и теперь, если бы перед ними стояли орки — эти создания с замутненным сознанием и чувствами — но пред ними стояли такие же, как они, люди — люди у которых погиб кто-нибудь близких, которые теряли родной кров, жизнь, все-все в одночасье теряли, из-за банды каких-то «проходимцев» — за их спинами стояли их жены и дети, и они сражались за них с яростью, с ожесточением, с воодушевлением, неменьшим, чем те, кто на них нападал. Но, все-таки, натиск был так велик, что все их ряды в минуту перемешались, и закипела бойня без всякого порядка. Много было израненных, многие, с искаженными лицами, уже умирая, продолжали наносить удары. Разве же можно было разобрать в этот кровавом вареве, в полутемках, где свой, где враг! Стремительно выплескивались из мрака лица, руки, клинки, кровь горячими струями хлестала; многие били без всякого разбора, многие прорубались куда-то вслепую, и, в конце-концов, упирались в темно-каменную стену дома.

Между тем, женщины снесли своих малышей к крыльцу, и наровне с мужьями и братьями, вступили в схватку — теперь у дома собралось не менее пяти сотен, а, так-как, ярость с обеих сторон била одинаковая, то преимущество, все-таки, была на стороне защищающих — ведь, у них была и броня, и боевая выучка. Особенно здесь выделялся «высокошлемый» и его сестра. Когда ряды смешались, они встали спина к спине, и окруженные нападающими, отражали все удары, которые во множестве на них сыпались. В несколько минут вокруг них образовался целый вал из тел, а они не получили еще ни одной раны (кроме шрама на лице «высокошлемого»), и, казалось, совсем не устали — лики их сияли воодушевлением, жаждой сражаться до последнего.