Дмитрий Щербинин - Буря

Не мало времени ушло на ребра — операция была кропотливой, и требовала неимоверного напряжения нервов, так что, Фалко, итак уже истомленный всем, что приключилось за последние время, после окончания — повалился спать, и проспал несколько часов, конечно же, все это время, рядом с Аргонией был Робин, который совсем позабыл про сон — он чувствовал, как клокочет в нем страсть, и, время от времени, его как прорывало — он начинал ей шептать тут же придуманные стихи, и, чем больше шептал, тем больше разгоралось его лицо, и однажды, уже на второй день, она слабо пошевелилась, и тогда он, весь задрожал от волнения, и дрожащим голосом заговорил:

— Я даже не знаю как тебя зовут… — Аргония была еще очень слаба, но услышавши, с какой страстью звучат эти слова, чуть приоткрыла глаза — тогда она вздрогнула, смертно побледнела, и все старалась разомкнуть слипшиеся губы — старалась прошептать слова ненависти.

О — как же она ненавидела его! Как же ненавидела убийцу брата своего, который спас ее, чтобы бесчестить теперь — о, она готова была принять вечные муки, ради того только, чтобы хоть на несколько мгновений вернулись к ней прежние силы, чтобы могла она задушить его, чувство ненависти к которому было сильнее всех чувств, когда-либо ей переживаемых. Она вся пылала — и от этого напряжения сердце ее могло остановиться — но от слабости телесной чувство не проходило, нет — оно возрастало все более и более.

А Робин, видя как она пылают, как сверкают ее, с таким трудом приоткрытые глаза; с какой мукой пытается прошептать ему что-то — он, весь дрожа от нежного чувства к ней, склонился так близко, как только мог, и, чувствуя, себя счастливым, зашептал:

— Да, я вижу, вижу, какая у тебя прекрасная душа. Я вижу, как ты сама прекрасна… — и тот он повторил уже вымолвленные ранее клятвы в вечной верности, и в том, что и свободой он ради нее готов пожертвовать, и, наконец, стал проговаривать все это в стихах:

И тут же, не останавливаясь, дрожа от собственного напряжения, продолжал:

— …Вот видишь, видишь; я люблю тебя — но люблю, как сестру, как самую дорогую близкую сестру. Потому что, я понимаю теперь: всем надо любить друг друга, и тогда будет так счастливо, так хорошо! Вот, ведь, у тебя наверняка, есть и сестры и брат… Вот я увидел, как вздрогнула ты, каким пламенем сейчас твои очи наполнились — выходит — ты брата любишь! О, как пылают очи — они прямо изжигают меня; как же ты любишь своего брата… Что — ты пытаешься молвить мне что-то? Я знаю-знаю, про твоего брата — он наверное, прекраснейший человек, потому что не может дурного человека так сильно полюбить такая прекрасная девушка, как ты!.. Что — ты дрожишь? Ты плачешь даже; я знаю — ты любишь и меня, и своего брата! Да, как же ты любишь его, что так вот вся дрожишь, как же ты побледнела теперь — я знаю, когда любишь, когда вспоминаешь о любимом и нет его рядом — это такая мука, что и голод, и побои, кажутся пред ним совсем не значимым. Так вот — ты знай, что ты идешь на поправку, и ты увидишь своего брата; а пока, чтобы утешить тебя, позволь мне поцеловать тебя в губы — знай, что этот поцелуй, как родимой сестре, ты представь, что это тот, любимый твой брат целует. Я вижу, как ты вся пылаешь, очи… очи… мне знакомо это; но тебе нельзя так пылать, ты, ведь, вся изгоришь сейчас — я знаю — это чувство любви; вот, сейчас поцелую я тебя, и, надеюсь, что заснешь ты спокойно…

И он медленно прикоснулся к ее губам, и, чувствуя, как небывалой силы чувства заставляют эти губы становиться то холодными, то жаркими поцеловал ее. Поцелуй был долгим — так как он верил, что делает этим поцелуем ей приятно — он чувствовал, как дрожит она… и смотрел в ее очи…

Потом, должно быть минут через пять, отодвинулся, и тут заметил, что в ее золотистых прядях появилась одна, совсем седая, словно у старухи — и теперь, ее очи были раскрыты широко-широко, — он шептал, проводя по этой пряди ладонью:

— Что ж раньше я этих седых волос не заметил… А теперь больно на сердце… Ты, ведь, такую муку пережила, когда смогла тогда подняться… А что же я то тогда медлил — что же я то не сразу на помощь тебе бросился?..

Он помолчал некоторое время, ибо уже знал, что от этого ждут его многие мученья, а затем, вновь зашептал:

— Ты только знай, что ты такая прекрасная девушка, что тебя и не возможно не любить. И я еще раз клянусь, что буду любить тебя до конца, но ты знай, что есть девушка именем Вероника, и она, как первая звезда, которую увидел я на небе. Это она пробудила во мне любовь — это благодаря ей я проснулся! И знаю, что, когда вы встретитесь, то полюбите друг друга, ибо не могут две такие прекрасные девушки не стать сестрами. А вот твой любимый брат, уже стал моим любимым братом!

Последние слова он даже выкрикнул, а Вероника издала страшный, нечеловеческий стон, и очи ее изжигающей ненавистью вспыхнули, но тут же впала она в забытье.

От крика Робина, проснулся Фалко, который спал в этой же комнате — хоббит приподнялся, потянулся, и спросил:

— Что же случилось?

Тут Робин с пылающим, вдохновенным лицом бросился к нему, и повалившись пред ним на колени, зашептал:

— Я люблю ее… вы понимаете — и она меня страстно любит — я уж тут не могу ошибиться: какое прекрасное, какое в ней сильное чувство, гораздо сильнее моего чувства, я даже и не достоин такого чувства! Но я ей и сказал, что буду любить ее, как сестру, что к меня уже есть Вероника… быть может — это ей боль причинила? Быть может, она так сильно меня любила, что испытала муку… ох, неужто же я ей боль этим признаньем причинил?.. Фалко, отец мой, что ж тут делать — она такая прекрасная девушка, а я вот… не надо, не надо мне было этого говорить… Но я все равно буду до смерти любить ее так сильно, как того достойна она…

Тут он вынужден был прервать свою прерывистую речь, так как задыхался от переизбытка чувств, а сердце колотилось с такой силой, что больно в груди было. Наконец, он дрожащим голосом спросил:

— А где же Вероника? Она, ведь, жива?.. Да что же я спрашиваю такое! Да, если бы с ней случилось что-нибудь: я бы это первым почувствовал. Да, весь мир бы это почувствовал, ибо Вероника — это самое прекрасное, что у этого мира есть… у звезд, у всего, всего сущего! — тут он заплакал, и из носа кровь его пошла, и надо было слышать эти слова, чтобы понять, что он действительно во все это верует, и с такой силой верует, что и разубедить его невозможно. — Ведь, если бы она погибла — этот мир не выдержал бы, обеднел, затемнился, и звезды бы потухли, и стали бы в скорби на землю падать. И ничего-ничего после ее смерти не осталось бы!.. Но раз светит солнце, раз мир еще такой прекрасный — значит жива она; тогда где, где Вероника?! Батюшка, знали бы вы, как хочу я ее увидеть; ну хоть издали — ну, пусть бы она даже и не заметила меня; она, святая — да кто я такой, чтобы она замечала меня?.. Увидеть хоть издали, хоть одно словечко не ко мне обращенное услышать… О, как бы я стал тогда беречь это словечко, стало бы оно для меня самой большой драгоценность. А увидел бы ее издали, так молился бы, молился бы на нее! Где ж она, батюшка?!