Дмитрий Щербинин - Буря

— Лань! Милая сестрица — беги скорее! Беги от ножа! Берегись охотника!

Лань метнулась в сторону, но было поздно: Тгаба уже близко подкрался, и вот, в стремительном рывке, точно какой-то снежный дух, подняв белое облако, метнулся на нее, и на лету вонзил свой нож ей в спину. Он хотел тут же и навалиться на нее, и повалить, и горло перерезать, и это удалось бы ему, если бы, все-таки, не крик Вероники — от этого лань метнулась в сторону все-таки чуть раньше, и вырвалась от Тгабы, оставив в его лапах один только окровавленный нож. И понеслась она еще быстрее, нежели раньше, но теперь оставался за нею на снегу ярко красный свет: казалось, что это кто-то очерчивал, как на карте, границы своих владений.

— Да что ж ты! — проревел Тгаба, обернувшись к Вероники, но, видя, как собрался к схватке только и выжидавший подходящего случая Рэнис — сразу же смирил злобу — даже ни единого слова, не сказал он более — а лани то уже и видно не было…

Чувственная, привыкшая только любить Вероника, полюбила лань с первого взгляда, и теперь уже жалела ее, и плакала о ней, как о сестре родной. Быть может, она и сердилась на Тгабу, но и сердилась то как-то по детски, без какой-либо желчи; сердилась, как сердилась бы например на одну из своих кукол, которая в игре ее совершила какой-то проступок, и которую стоило теперь отсчитать, но, конечно же не наказывать — разве же можно кого-то наказывать?!

Сикус бежал очень долго. До тех пор бежал, пока лес не оборвался оврагом, и он не полетел в этот овраг вниз головою. Падать пришлось с десятиметровой высоты, и он непременно свернул бы себе шею, если бы не большой сугроб свежего, мягкого снега, в глубинах которого он и пролежал несколько часов кряду. Он понимал, что замерзает, однако, испытывал он такое отвращенье к себе, что уж и не думал пошевелиться. Иногда в его замерзающей голове поднимались мысли подобные: «Червь! Опять ты будешь подличать, предавать, чтобы только спасти свою дрянную шкуру! Ничтожество! Тьфу!..». Наплывали тут образы из прошлого и до такой степени ему отвратно к самому себе становилось, что он, верно, сам себя бы разодрал, если бы только у него силы на то были. Так он и лежал, исходя желчью к самому себе, и даже не ведая, что над его ногами уже сгустились сумерки, а небо затянулась тяжелыми тучами, из которых посыпала, расходясь все сильнее и сильнее, снежная вьюга — он и не хотел этого знать — это уже ничего не значило для него, так как Сикус смирился со смертью…

И вот почувствовал он, будто чьи-то маленькие лапки коснулись его возле плеча. Вздрогнул Сикус, отдернулся — да куда уж ему было пошевелиться, он крепко завяз, и порядочно отморозился. А лапки то все шевелились — вот у другой щеки, у лба, у глаз — и вот часть снега откатилась куда-то в сторону, и увидел он прямо перед собою мышиную мордочку — усики щекотали его вжатый в лицо, твердые нос, и вот Сикус не выдержал, и раскатисто чихнул. Мышка отскочила в сторону, но вот вновь ее мордочка оказалась прямо перед Сикусом, и заговорила она тоненьким-тоненьким, но, все-таки, человечьим голоском:

— Вы же здесь мерзнете?

Сикус несколько удивленный вначале, вновь пришел в унылое свое состоянии, проговорил равнодушно:

— А какое вам дело? Решили спасти небось?.. Совсем мне не надо вашего спасенья. Да и какое вам дело до меня? Не надо мне вашей добродетели — ясно?.. Забудьте про меня; прочь убирайтесь!

Мышка, будто и не слыша его, продолжала пищать:

— Вам то, быть может, и хочется замерзнуть, а вот ЕЙ — жить хочется. Вы единственный, кто может ЕЙ помочь. Пожалуйста: спасите ЕЕ и будете вознаграждены так, что навсегда позабудете про свои печали.

Тут Сикусу вспомнилась сразу и лебедица, из первой юности его, и избитая девочка из деревни, ради которой он совершил недавнее предательство. И вот забормотал он что-то, но тут почувствовал такое измождение в замерзшем свое теле, что перестал издавать всякие звуки, но все силы свои выкладывал на то, чтобы выбраться. Ему хотелось спросить, кто это ОНА — однако, он и сдерживал себя, понимая, что ответь ему мышка что-то не то, так и покинули бы его силы.

Все ж таки вырвался! Но каким же бесприютным, каким же мучительным показался ему этот снежный мир! После того снега, который облегал его тело, и казался теплым — эти бьющие в лицо снежинки; после безмолвия — этот пронзительный, терзающий свист. А ветер ледяной, который беспрерывно падал с неба, к земле его придавливал!.. Он почувствовал, как по плечу его пробежало маленькое тельце — вот эта мышка уже около щеки его, вот щекочет своими усиками щеку, и шепчет в самое ухо, словно в голове сидит:

— Иди, куда тебя укажу я. Только не теряй сил.

Около получаса пришлось топать Сикусу по дну оврага, и несколько раз он увязал в таких сугробах, что, казалось, никакая сила не заставит его идти дальше. Однако, мышка с такой страстной мольбою просила его идти дальше, что он вырывался, что он полз, и вот, наконец, остановился на коленях возле неприметного снежного холмика.

— Вот здесь! Здесь… — пискнула мышка, и, спрыгнув на холмик принялась разгребать его лапками. — Ах, скорее же скорее… Как мы долго… Если бы я могла согреть ЕЕ своим дыханьем!.. Помогите же мне!..

И вот Сикус стал помогать ей, и через некоторое время, из под снега появилась слабо-слабо светящаяся в ночи золотистая шерстка, запачканная черными пятнами крови, а еще через некоторое время, появилась и голова — голова той самой лани, в которую вонзил ушедшим днем свой нож Тгаба. Веки ее были закрыты, она казалась мертвой — но вот мышка прислонилась к ее груди, и, молвила:

— Бьется!.. Только так слабо — даже я едва-едва могу расслышать. Она столько крови потеряла, да еще замерзла!.. Что ж мы время теряем?.. Скорее: надо костер развести… Надо рану ее осмотреть… Я то за одним этим вас и позвала. Разве же могла маленькая мышка с такой задачей справиться?..

А Сикус еще несколько мгновений вглядывался в лик лани. Какие спокойные, какие небесные черты! О — она не была зверем — нет, нет — она была духом небесным, она напомнила ему лебедя, она напомнила ему девочку — ведь, и в них он видел только духов небесных; и вот забила его дрожь — он пробормотал: «Ну, вот и пришло искупление за все грехи! Теперь я должен показать себя!» — и бросился он стремительно по склону, не помня где, не помня как набрал или нарвал каких то веток, скатился обратно — стал лазить по разодранным карманам, и вот — о чудо! — еще от лесного терема остался и кремний и огниво! Несколько сильных ударов последовало, и вот искры выбиты — еще, еще удары — наконец, под беспрерывным каскадом крупных искр, затлели эти ветви, а вот и робкие язычки пламени взвились, но тут и разрослись во все стороны, весело затрещали. Тогда Сикус лихорадочно выкрикнул: «Сейчас еще принесу!» — бросился по склону, вскоре скатился с новой охапкой, и, подкинув в разгоревшийся костер, вновь бросился — так бегал он много раз, и в конце концов, бросив в заготовленные у высоких огненных языков ветвей последнюю горсть, сам повалился в таящий снег рядом, притянулся к пламени так быстро, что с треском вылетающие искры жгли его лицо — но искр он не чувствовал, он протягивал к пламени руки, он вывертывался у пламени всем телом; блаженно храпел, а потом вскочил, и вновь склонился над ланью.