Дмитрий Щербинин - Буря

В одну из таких ночей разыгралась буря, и его, конечно же, не выпустили бы из дома, однако, он сказал, что пойдет в хлев, чтобы успокаивать живность, ну а сам поскорее побежал на свой любимый утес. Сверкали молнии, многометровые волны грохотали, словно молоты падающие на землю, камни под его ногами тряслись — даже подойти к утесу было страшно — волны перекатывались через него, устремлялись навстречу юноше, но вот уже на вершине, вот стоит, обхватив каменный пик, смеется, созерцая разгулье стихий…

Эти строки проговорил он просто так — он никогда раньше и стихов не сочинял, но при виде таких стихий вольных, в сердце каждого человека просыпается Творец, тем более и юноша был настроен романтически. Он даже и не знал, кого он звал последней строкою. Ведь, жили они в уединении, и не то чтобы он когда-нибудь был влюблен в какую-нибудь девушку — он даже и не видел никогда никаких девушек. Но просто при виде этих стихий, так что-то ударило в его сердце, что само собою это как-то из него вырвалось.

И вот, стоило ему только пропеть эти строки, как особенно ярко сверкнули молнии — разом целое скопище их, встало к водам в нескольких метрах от утеса, и, когда юноша только взглянул туда, то увидел, что все там наполнено таким дивным светом, которого и не доводилось ему никогда раньше видеть. Из этого света, легкими сияющими потоками стала подниматься фигура и перелетела на утес, встала как рядом с юношей.

И увидел он девушку: святой ее образ не стану описывать, скажу только, что она была прекрасна, а юноше показалось, что пред ним открылся центр всего мироздания, что свершилось величайшее из чудес, и нет ничего прекраснее, нежели она. И он опустился перед ней на колени, и созерцал ее лик — вокруг грохотали волны, некоторые из них поднимались так высоко, что смыли бы его в море, но незримая сила раздвигала их, и они обходили этих двоих, словно сверкающие арки.

Милхо не смел спросить у девы ее имени, так же он и вообще не смел пошевелиться, ни вздохнуть — он неотрывно взирал этот лик и час, и два, и созерцал бы и год, и больше, если бы ему только было дозволено. Но вот дева шагнула к нему, и положив свои воздушные руки ему на плечи, так говорила:

— Я вижу какой ты добрый, и ясный сердцем, потому говорю — забудь про меня. Тебе еще встретится иная девушка, ты ее полюбишь, вы будете счастливы…

— Нет, нет. — с трепетом произнес Милхо. — Никогда мне не забыть тебя, ни с какой иной девой не буду я счастлив. Взгляни в мое сердце — ведь ты, Святая, ведь ты же видишь меня…

— О, да. — Она вздохнула, но во вздохе там не было горести, только безграничная и светлая печаль. — Ты действительно уж не забудешь меня, и все предначертанное открыто мне… Что же… раз так суждено, быть может, в грядущую эпоху про нас сложат песнь — споют где-нибудь у костра, и станет им яснее на душе. А ты, милый Милхо, выслушай меня:

«Имя мое, что вуаль из тумана, что свет дальних звезд… пока мы здесь, зови меня просто Девой, ибо так суждено — я буду Единственной. Знай же, что я дочь морского царя, и что в светлые дни, когда святочи наполняли бездну вод, я кружилась, в их потоках, я плавала вместе с дельфинами, а среди дельфинов был у меня любимый, который и носил меня по гребням волн. Какие то были счастливые дни!.. Но пришел мрак — всегда следом за счастьем приходит мрак, всегда он зарится на чужой праздник… И я плыла на своем Валноре (так звали дельфина); и почернело небо и потемнели воды, огромные валы поднялись, мы спустились в глубины, но там на нас напало чудище. Доблестью Валнора чудище было повержено, я спасена, но сам Валнор, получив многие раны умирал. Он, владыка дельфинов, он мудрый и прекрасный — он умирал из-за меня. Нет — я не могла принять этой жертвы. Я слишком его любила — ведь и он так любил плескаться в вершинах ясных волн, и ведь это должно еще было вернуться; и тогда я вырвала из груди своей сердце, и отдала ему — и он выжил, а меня положили в хрустальный гроб, и в великой печали понесли в пещеру — а я, хоть и не могла пошевелиться — все видела и слышал. Как стенали мой батюшка, и моя матушка — если бы вы только слышали, у вас бы слезы потекли- да вы и так плачете, милый мой… Среди провожавший мой хрустальный гроб была морская колдунья, она выглядела как большая жабы, но жабы, как известно, очень добрые создания, вот и она была очень доброе. Она, конечно, очень печалилась ко мне, тем более, что знала меня, когда я еще была совсем маленькой. И вот что она говорила:

— Я пересмотрела все книги с заклятьями какие у меня есть, и нашла только одно: три раза сможет подняться она из своего сна. Три раза, а затем — смерть заберет ее, и уже навсегда — лишь на три ночи.

— Что же делать нам? — взмолились мои родственники. — …Хоть за три ночи мы готовы отдать все.

— Нет — вам это не под силу. Только влюбленный в нее, никогда еще не видевший, но вдруг позвавший ее: „Я взываю громко к ней!“ — только он может пробудить ее от снах, хоть и ночь одну: ведь, нет ничего сильнее, созидательной силы двоих влюбленных!

Так завещала колдунья, и все были с ней согласны; только спросили:

— Сколько же ждать?

— Я не знаю. — отвечала колдунья. — Для вас, может, пройдут века; ну а для нее, пребывающей вечном сне — хоть века, хоть тысячелетья — все промелькнут в одно мгновенье…

Только услышала я это, как действительно нахлынул на меня сон — мгновенье пронеслось, а сколько веков прошло на самом деле неведомо мне. И вот первая ночь — ты позвал меня, и я пробуду с тобою, до тех пор, пока первый луч зари не блеснет на небе; когда же случиться это, будет разлука до второй ночи; и не знаю, когда ты решишься позвать меня во второй раз, может завтра, а может — через десять лет, но, когда бы это не случилось — для меня мелькнет лишь мгновенье. Совсем не обязательно, чтобы была буря, но важно, чтобы сердце твое было так же чисто, как и теперь…»

А в это время блеснул первый луч зари, вот и пришла им пора расставаться. Дева поцеловала его в лоб, и, обратившись легкой волной морскою, затерялась среди брызг. Юноша долго плакал, но то были слезы светлой печали — теперь он действительно был счастлив, теперь он знал в чем смысл его жизни.

Он едва дождался следующей ночи, но когда наступила она спокойная, и ярко-лунная, он, придя к утесу так и не позвал ее, но, глядя на широкую дорогу теплого серебристого света, который разлегся на гладкой поверхности вод морских — он сочинял стихи, и, ему казалось, что все время до рассвета, дева была рядом с ним — стояла, положив свои воздушные ладони ему на плечи, шептала своим чудесным голосом эти строки ему на ухо. И так юноша был от этого счастлив, что и стихи выходили у него светлые, и с каждым то разом — все более и более красивые — он чувствовал, что любим, а это ли не было счастьем?