Дмитрий Щербинин - Буря

— Нет: прошу вас — не надо! Пожалуйста, остановитесь! Пожалуйста…

И она заплакала: Сикус понял, что — это и из-за него она так плачет, и он разжал зубы — тут же повалился в снег, и был бы награжден еще несколькими ударами брата Девы, если бы его (Сикуса), не подхватили под руки, и не оттащили в сторону; приговаривая разъяренному брату:

— Ты Кэлвэн, слишком горяч… Оставь его. Прости обиду. Что он сделал тебе? Он гость всех нас, в том числе — и твой.

Эльф Кэлвэн метнул в Сикуса испепеляющий взгляд, но тут сдержался, и, перехватив раненную руку, презрительно усмехнулся и молвил:

— О себе что ли беспокоюсь?.. О чести своей сестры пекусь… Ну, да ладно — что там: теперь все одно: Кэлвэн плохим выйдет.

Ему ничего не ответили, а у Сикуса, отведя немного в сторону, спросили как самочувствие, и хотя он стал уверять, что неплохо, ему все-таки дали отхлебнуть светло-золотистого напитка, в котором чувствовался некоторый медовый запах. Перед глазами уже не плыли темные круги, да и прежней утомленности давно уже не было; однако ж идти было мучительно тяжело — от понимания того, что рай, раз промелькнувши перед ним, теперь его отвергнул — невыносимой тяжестью лежало на душе его.

И не видел Сикус того, как вели его, ничего-ничего вокруг не видел. Да — были какие-то тени, какие-то мелодичные, ничего не значащие голоса — что, право, все это значило? Ведь, он понимал, что все это забудется потом, что всем этим эльфам нет до него никакого дела, и говорят они с ним так дружелюбно лишь из приличия, из желания показаться друзьями, чтобы он им рассказал что-то.

Прав он или не прав был, о том не берусь судить… Хотя, пожалуй, все-таки не прав — если бы он откликнулся, если бы он хотя бы улыбался приветливо: непременно нашел бы многих дружески к нему расположенных. Но он помнил об одной только деве — там был его маленький рай, все огромное мироздание вокруг — адом.

И вот, несчастный и скрюченный, вновь чувствующий себя ничтожеством, был проведен он к диковинному переплетенью корней: казалось, над такими огромными корнями должно было возвышаться и соответствующее дерево, однако — никакого дерева не было: сами корни напоминали обнаженные, сцепившиеся в танце деревья. Гладкие, лишенные коры древесные стволы образовывали галерею, через несколько шагов переходящую в туннель, за которым плавно возносилось, отдаленно похожее на многометровый гриб строение — из многочисленных окошечек лился такой свет, будто там гостевало само лето — ничего этого Сикус не видел. Не заметил он и красот дворца, по которому его подвели — хоть немного очнулся он только в тронной зале, когда кто-то громким голосом объявил:

— Трантул, король лесного народа!

Сикусу подумалось, что сейчас грянет торжественная музыка, однако, никакой музыки не было. Раздались быстрые шаги, и кто-то остановился перед ним — повеяло хвоей, и еще чем-то едва уловимым, но душистым — тем, что наверняка должно было исходить из древесных стволов. Повинуясь какому-то безмолвному приказу, он поднял голову, и обнаружил, что прямо перед ним стоит некто высокий, в темно-зеленом плаще, и с густыми волосами тоже имеющими зеленоватый оттенок; цвет лица у этого эльфа был несколько темноватый; несколько глубоких морщин залегло на нем. Если бы Сикус был знаком с энтами, так он заметил бы, что глаза его во многом схожи с глазами живых деревьев: тот же задумчивый, неспешный, погруженный в какие-то сокровенные грезы пламень — пламень который переливался в древесном соке. Этот внимательный взгляд проник глубоко-глубоко в душу Сикуса, и он даже почувствовал, как дотрагивается он до его сердца, как видит там все прошлое его. И вновь Сикус жаждал сквозь землю провалиться, незримую тенью стать — как же ему больно под этим проницательным взглядом стало.

Мысли, одна быстрее другой, толкались в его сознании: «Такой возвышенный, мудрый! Видящий меня насквозь! Презирающий меня с высоты своего величия!.. Хорошо же тебя — да, тебе вечная благодать; ты, мудрый, тебе и спокойствие, и дни блаженные. Ну, а вот я презренный, предатель, козявка, которую раздавить можно — я в аду! Ну, и смотри, стало быть, на козявку; ну и презирай меня!..»

И тут чувства воображаемого унижение, сменилось ненавистью, которая так и полыхнула в истомленных (душою истомленных) глазах его. Он даже как-то вызывающе распрямился; словно бы говорил: «А вот я какой! Ну и топчите меня! Ненавижу вашу мудрость!»

Конечно проницательный король Трантул понял все это. Все эти порывы Сикуса, хоть и надрывные, были, по сути своей, все очень просты — просто страстные порывы человека ужасающе одинокого, грешного, долгое время проведшего без любви, без ласки. И он положил ему ладонь на лоб, и от ладони этой спокойное, расслабляющее тепло стало расходиться по телу Сикуса — послышался голос, сколь глубокий, сколь и печальный:

— Хорошо ли тебя у нас приняли?

— О, да — хорошо, хорошо. — повторил Сикус, и тут же разорвался восторженной речью. — Так-то прекрасно! Если бы… да, решусь сейчас! Дерзкая моя просьбы… Да и к черту — пусть!.. Пожалуйста, позвольте мне с вами жить?! Прошу, прошу!..

Тут он еще много хотел сказать, однако, от волнения так и замер — не находил нужных слов, только глаза его пылали.

— Да, конечно же. — столь же глубоким, как очи его голосом отвечал король Трантул. — Ты наш гость; а тех гостей мы оставляем на сколько им угодно: по вашему то пять дней и пятьдесят лет — огромная разница; ну, а по нашему — никакой разницы и нет.

— Спасибо, спасибо. Только, знаете ли — мне никакого дела до вашего королевства нет. Нет, можете меня в преисподнюю отправить, но только, что бы рядом Рай, Небеса мои были. Что бы Она…

И он опять захлебнулся — не мог найти нужных слов; и очи его пылали. Ну, а проницательный король тоже все понял — да кое-что и знал уже — вести в лесном королевстве разлетались еще быстрее, нежели птицы.

— Ты хочешь войти в дом Кисенэи? Это один из лучших наших домов, и для них было бы большой четью принять Гостя. Но, если я не ошибаюсь, не все в этом доме с такой радостью готов принять тебя, не так ли?.. Но ты понравился Кисенэи, потому не был ли против, если бы поселили мы тебя в одном небольшом, но очень уютном жилище, а она время от времени приходила бы, навещала тебя?

— Да, да, да!!! — несколько раз выкрикнул Сикус, и зарыдал.

Ему так многое хотелось сказать — он бы хотел сотни стихов излить, он бы хотел говорить, со страстью часами, а вышло только это: «Да, да, да!!!». Он схватил руку лесного короля, и в упоении принялся ее целовать; при этом он выкрикивал:

— Ну, неужели же свершилось?! Неужели страдания несчастного Сикуса позади остались… Неужели, неужели…

И тут, действительно, заиграла музыка: не слишком громкая, несколько торжественная, красивая — она изливалась от нескольких музыкантов-эльфов, которые, оказывается, в этой же зале, под опускающимися с потолка легкими зеленоватыми вуалями. Вперед вышла дева в зеленоватом платье, склонила голову, затем — поправила свои зеленоватые пряди, и приветливо улыбнувшись, пропела голосом красивым, как заря; спокойным, как движенье высоких облаков, в теплый летний день; ясным, как журчистая водица, в лесном роднике: