Дмитрий Щербинин - Буря

— Сейчас мы должны думать о живых. Знай, что какая-то черная сила унесла Ринэма.

— Что?!

— Мне Эллиор указал… Прямо из башни и выхватило, и окно высажено. Вон, смотрите — на площади еще осколки валяются. Да с такой то скорости понесло, что я и не разглядел ничего — только что черное, да на тряпку рваную похоже…

Тогда Тьер склонился к нему, и заговорил шепотом:

— Пока это надо держать в тайне. Они же боготворят этого недостойного…

— Прошу, не говорите так…

— Да, прости, конечно, в этом помещении… Не лучше ли нам выйти в коридор, хотя нас там вернее могут услышать.

— Нет — вы вообще не говорите, что Ринэм не достойный. Я же знаю, что вы считаете его выскочкой корыстолюбивым, но, ведь это же не так. Вот Эллиор завещал любить…

— Ринэма любить?

— И Ринэма, и вообще — всех. Вы считаете его хитроумным, но он же на самом деле просто очень несчастный. Полюбите его, как брата, постарайтесь понять его боль, постарайтесь помочь ему. Ведь, он же жаждет свершений, он жаждет силы; но поймите: он ведь не хочет, чтобы в его царстве были рабы и свистели кнуты надсмотрщиков — ему это страшнее всего, он хочет, чтобы все Среднеземье было бы таким королевством, где бы все было по душе его, а выходит, по его же разумению, и чтобы все счастливы были. Понимаете — он на все ради этого пойти готов. Это же три брата, и все они три исполина — пусть и телом они крепки, но главная их сила, все-таки, в душах. И вот эти три исполина всю молодость свою, в которой бы они творить, любить должны были — вынуждены были провести в темнице; поймите же, до каких размеров, за это время, должен был разрастись не выраженный их пламень. Тут бы Фалко лучше рассказал, но и мне, того, что видел достаточно, чтобы с уверенностью это высказать… Робин тот поэт, так и пышет любовной своей страстью, а Ринэм, хоть и не привык стихами изъясняться, а все ж, такой же пламень в груди своей несет… Но, ежели Робин еще в стихи его выплескивает, то этот то все в себе копит, вот и представьте, какая в нем жажда!.. Вот он, верно, и заключил договор с нечистой силой, вот она его теперь и носит, и уж душою его завладеть пытается, а он то, с этим пламенем в груди, полагает, что любую нечисть одолеть сможет — надо ему помочь. Ведь, он же прекрасный, редкостный человек — он, ежели его правильно направить, на такие великие свершения способен! Но надо любить его, надобно все силы этому отдать… Когда он вернется!..

— Все же Хэм, прошу — тише. Не дай то небо им услышать, что Ринэма какая-то нечисть унесла, хорошо еще, что этого сами заметили. Ты же знаешь, какой у них настрой — мечутся из стороны в сторону, и сами не знают, что с этой своей свободой делать — пытаются расслабиться, а на деле то и напуганные и напряженные. Я уж и не знаю, что будет ежели они узнают — этого совершенно предсказать невозможно — ведь он их единственная надежда, они же только и ждут, когда он их дальше поведет…

— Ладно, Тьер, ты пока распорядись насчет погребений, ну а я побегу на башню, и, пока Ринэм не вернулся, все там осмотрю…

Так они и сделали: Тьер пошел отдавать распоряжения насчет погребального костра, ну а Хэм через пару минут уже ворвался в комнату, где раньше гостила Аргония, и из которой не так давно был унесен Ринэм. Выходящее на восток окно было выбито совершенно, а на подоконнике даже остались следы от когтей. Летящий со стороны Серых гор ветер уже успел заполнить это помещение, и из-за высоты в нем было гораздо холоднее, чем на улицах. Хэм даже передернулся от холода, и поспешно стал искать хоть что-то, что могло бы помочь раскрыть тайну Ринэма.

Несмотря на то, что искал он быстро, и следя за его движеньями можно было подумать, будто исполняет он какой-то танец — все-таки воющий в выбитом окне ветер был таким леденистым, что он изрядно продрог; пока, приподняв матрас на кровати, не обнаружил под ним некий черный прямоугольный предмет. Выложив на стол — понял, что это маленькая книжка, и раскрыв, увидел, что множество страниц исписаны торопливым, страстным подчерком, писавший с такой силой надавливал на перо, что местами бумага была разорвана — казалось, вся эти страницы руку писавшего дергала предсмертная агония, но он все не умирал, но исправно, день ото дня записывал. Вообще, все записи начинались с семидневной давности — то есть с того самого дня, как они водворились в этой крепости.

С трудом разбирая слова, Хэм начал читать. Но, чем дальше он читал, тем больше приноравливался к стремительному, рвущемуся подчерку, и так был поглощен чтением, что совершенно забыв про холод, да и вообще про все забыв, все читал и читал.

В том дневнике было не мало примечательного, и за семь дней было исписано мелким подчерком не менее сотни страниц, которые я, конечно, приводить не стану, но самые выдающиеся места, все-таки, считаю нужным здесь запечатлеть:

«16 января. Может и не шестнадцатое вовсе, да и дьявол с этими числами, какая в том разница?! Отмечу благодарностью Фалко, ведь это он меня мысли научил в буквы обращать, а буквы записывать!.. Ну так и запишу сейчас — уж столько то на душе накипело, что, кажется всю жизнь бы и выплеснул в эти буквы…

…

Ну, все довольно этих чувство излияний! Однако, как же можно остановиться?! Не могу забыть той девы с золотыми волосами — я жажду владеть ею так же, как и всем миром!..

Но, ведь, в этом нет ничего постыдного, это не какая-то животная страсть! Если бы это была животная страсть, так я бы давно набросился на какую-нибудь горожанку; но я не животное, не подлец, а личность! Я Человек! И я горжусь тем, что я Человек, и я жажду обладать Девой Златовласой, как солнце обладает землею! Изливать и на нее, и на всех-всех свои благодатные лучи! Чтобы благодаря мне все взрастало! Я Человек, Я Бог, Я Светило — я могу все!..

Так какого же дьявола, Я, вырвавшись из рудников, еще не свободен?! Даже и любовью владеть не могу!.. Дайте мне власть! Я требую Любви и Власти, потому что Я свободный Человек, Я горжусь этим и требую! Я Ринэм!..

…

…

20 января. Дьявол и преисподняя — опять бессонная ночь! Нет, нет — совершенно не могу спать! Я жажду владеть миром, а вынужден прозябать в этом ничтожном, тошном замке! За что меня в эту клеть посадили?! Ничтожества!.. О, как же болит голова!.. Опять стучали — Хэм — я ему велел убираться! Что он может, да кто он такой, жалкий коротышка?! Ничего он не может, а значит — он ничтожество! Так какого же дьявола ему здесь надо!..

…

Ладно, хватит браниться — столько уже страниц этой бранью исписал; но что же мне остается, как не бранится, и не жечь себя — ежесекундно не жечь неисполнимыми мечтами?!.. Как же мучительно тянуться эти мгновенья без действия… Как иным, наверное, легко проживать эти мгновенья — обманывать, тешить себя, что, когда они ничего не делаю — они живут, они, при этом, люди. А я так не могу! Я же Человек, я же Живу, у Меня душа есть; и так уж столько лет юности моей потеряно было, а тут еще эти мгновенья бесцельные в этой клети проходят! У меня же душа, а в душе пламень — душа, как солнце! А Солнце, даже когда оно за горизонт уходит — разве оно тухнет?! Разве можно Солнце в какой-то городок, в какую-то комнатку, среди стен заключить?!.. Ну, и что же мне делать теперь — опять, как помешенному по городу бегать — все без цели, по клетке этой проклятой метаться?!.. Простора, силы, любви…