Дмитрий Щербинин - Буря

Между тем, видя ярость Барахира, веря, что Веронике была причинена боль, Цродграбы сражались так, как никогда еще не сражались. Они терзали отступающие ряды «мохнатых», но и те, пришедши наконец в себя, наносили бессчетные удары, среди которых многие достигали цели…

А Вероника, отнесши Ринэма ко стволу дерева, тут же бросилась назад, и, ворвавшись в эту бойню, пыталась задержать удары — она и сама то была не в себе, ведь, ей никогда еще не доводилось видеть столько зверства, а тут братья ее, тех, кого она любила, тех с кем в снежки не так давно играла — гибли один за другими, гибли десятками. В той бойне, куда пробралась она, невозможно было остаться в живых, там ряды, перемешиваясь, непременно один в другом гибли, однако Веронику никто даже и не задел. Они, увидевши ее фигуру, правили удары в иную сторону; они, уже смертельно раненные, падали не на нее, но куда-то в сторону — то делали и Цродграбы и «мохнатые»; и так продолжалось до тех пор, пока она, плачущая, все молящая их остановиться, не выбилась, от всей этой боли из сил, пока не начала падать…

Тогда, року было угодно, чтобы оказался рядом Барахир, весь уже залитый кровью, с широко распахнувшимися, пышущими яростным пламенем очами. Он подхватил ее, и выкрикивал:

— Где мой сын?! Ответь мне, что они с ним сделали?! Они, ведь, схватили его?! Да?! Да?!..

Вероника уже не могла ему ничего ответить, она смертно побледнела, и уже не двигалась, тело же ее становилось таким холодным, будто бы получила она смертельную рану. И тогда вот выронил Барахир свой меч, и подхватил ее на руки, и понес ее, пробираясь через надвигающиеся ряды Цродграбов, прочь из этой бойни…

Хэм переживал одну из самых мучительных в своей жизни ночей. Он был почти уверен, что Ринэм погиб — был разодран волчьей стаей. Волки, собравшись в серебристую, могучую реку, унеслись из под стен Самрула, а на снегу остались эти широкие кровавые пятна; хоббит сам, поборов отвращенье, осматривал останки, и пришел к выводу, что человеческих среди нет — однако же, Ринэма в крепости не было, и куда он мог исчезнуть, кроме как не в волчью пасть.

Мьер, которого недавняя речь хоббита не убедила, и который относился к Ринэму по прежнему с настороженным, а то и враждебным чувством, только плечами пожал, и молвил:

— Наверное опять со своей нечистой силой улетел!

— Нет, нет! — едва не плача, возражал хоббит. — Многие видели, как он направился в сторону стен. Да и сам я чувствую… с волками он! С волками!

Конечно, в ту мучительную ночь хоббит не мог заснуть — вышел он на стены, и стремительно прохаживаясь по ним, приговаривал:

— Что же я теперь Фалко то скажу, как же теперь в глаза другу своему взгляну? Он же, ради них всем-всем пожертвовал, он же им и молодость… Ах, да что говорить то!.. А я даже углядеть за ними не сумел!..

И тут он замер: по усыпанному звездами небу промелькнула стремительная черная тень, улетела куда-то к горизонту, и вот уже стала возвращаться; вновь промелькнула, повеяла иссушающим жарким воздухом. Сразу стал таять лед, и хоббиту пришлось вцепиться в огражденье, чтобы не соскочить вниз. Темная тень промелькнула еще раз, вновь стала возвращаться, и вспомнились тогда Хэму часы, которые он когда-то давно, давно видел — там маятник качался из стороны в сторону, отсчитывал секунды. Вот и здесь представился хоббиту маятник, каких-то исполинских небесных часов, который перелетал через долину, и должен был касаться Серых гор, между тем и жар все возрастал; нестерпимый грохот падал с неба, и удивительным казалось, что на улицах Самрула еще все спокойно, и никто не бегает, а спят все утомленные последними, лихорадочными днями.

А в голове хоббита уже гудел голос, который он где-то слышал, но вот не мог вспомнить, где именно. Голос этот вещал:

— Хочешь вернуть Ринэма, исполнишь мое желание…

— Нет! Нет! — тут же и с гневом прервал его хоббит. — Ничего я не стану исполнять, чего ты хочешь! Это Ринэм мог тебе подчиниться, потому что он молод, и страсти свои не мог подчинить, и никого поблизости не оказалось, чтобы предостеречь его… Но я то не стану исполнять ничего, что хочешь ты, потому что… потому что это все равно ведет ко злу!.. Потому что — ты есть зло, и не обманешь меня! Нет! Нет!.. Если ты и можешь вернуть Ринэма, так только с корыстной целью…

А грохот все возрастал — он уже сделался таким нестерпимо оглушительным, что, казалось, сейчас задрожит, развалиться весь Самрул. Исполинский маятник опускался все ниже, при этом перелетал с прежней скоростью — в одно мгновенье пересекал все окрестные поля, и все валил — валил нестерпимым жаром; какие-то огнистые змеи вытягивались от него и до самой земли — одна из этих слепящих змей ударила в стену неподалеку от Хэма — разорвался треск, и несколько обломков смертоносными копьями пролетели рядом с хоббитом — один задел за щеку, и хоббит почувствовал, как стекает кровь — голос не унимался:

— Жалкий глупец! Да как смел ты перечить мне?!.. Ничтожество, как смеешь ты своим жалким умишкой принимать хоть какие-то решения?! Знаешь ли, как многое зависит от твоего согласия?! Знай что жизни многих! А теперь отвечай, кто ты такой, век в лесу проживший, чтобы перечить величайшим в этом мире свершениям?!.. От тебя так многое зависит, как никогда еще от полурослика не зависело, а ты смеешь перечить! Ну же — соглашайся! Соглашайся немедленно!..

В какое-то мгновенье, Хэм почти поддался: уж очень то все это было жутко, уж очень все величественно, а он чувствовал себя таким маленьким, несмышленым, и он подумал, что действительно надо согласиться, а иначе — потом придется жалеть, да и кто, право, кроме этого могучего волшебника, творящего такие чудеса, мог спасти Ринэма, который уж неведомо где, а может и в его власти…

Мечущую пламень черный маятник спускался все ниже, и проносился прямо над хоббитом, так что, казалось, вот сейчас снесет и его, и стену, и вообще весь Самрул. «Несмышленый полурослик!» — так и билось в его голове, и так хотелось согласиться, поддаться этому могучему, мудрому. Стоило только подумать об этом, и вот уже воля его пошатнулась — словно бы огненный вихрь нахлынул в его сознание — нестерпимый, изжигающей, пронесся он через маленькое его тельце, и вот он уже вопит:

— Да, да! Согласен я! Согласен!

Маятник продолжал раскачиваться, но не было больше грохота, и огненные змеи не сыпали больше из его глубин. И вновь раздался этот голос — на этот раз не ревущий, не гневный — но слышалась в нем такая сила, что хотелось пасть на колени, да и стоять так, с благоговением вслушиваясь — как перед великим государем, властителем всего мира. Он начал говорить свои требования, но, ежели Хэм их даже и услышал, то сразу же и позабыл, так как совсем иное привлекло теперь его внимание; а дело было в том, что над землями, в усеянную серебристыми, мерцающими россыпями черноту восходил Эллендил.