Дмитрий Щербинин - Буря

Робин, несмотря на то, что весь так и пылал и слова так и рвались из него, послушно кивнул головою, и замолчал — сжал губы, но все-таки глаза его поглощали строки, и весь он пребывал в каком-то незримом для глаз движенье; Ячук чувствовал, что от его ладони исходит жар, и, если бы он не знал, что такой жар исходит и от него, и от братьев его постоянно — то он подумал бы, что это лихорадка. Впрочем, можно было сказать и то, что у них была постоянная лихорадка.

А в это время по коридору возвращались, разведшие по клетям всех рабов орки-надсмотрщики; и один из них из них ревел:

— Говорю же — в этой клети мразь какая-то! И воняет! Вы чувствуете — это же эльфами воняет!.. Там крыса… тьфу — эльфы!

— Ты бредишь, болван! Пойдем напьемся до темноты, а потом — повеселимся. Говорят — изловили где-то эльфа, к нам на потеху прислали!

— Какая потеха — их чуть живых уже присылают!

— Если постараться — можно несколько дней из одного жилы вытягивать, пока он не изойдет…

Жуткие голоса стали удаляться, а Робин даже и не слышал их, но вот он почувствовал, что можно говорить, и голосом подрагивающим от огромного нежного чувства, не так громко, как раньше, но так проникновенно, что и сидящие в ближайших камерах очнулись от своего истомленного забытья, и слушали только его:

— Вы послушайте. Нет — вы только послушайте, какие Она мне строки написала. Такие строки, только ко мне обращенные, что я их единожды прочитав, и уже в свое сердце вобрал. Навсегда, навсегда вобрал, понимаете ли вы это?.. Потому то наши сердца уже вместе — их толща камней не может разделить: мы чувствуем друг друга, мы во снах друг к другу приходим; ну и не долго уж до истинной встречи осталось. Той встречи, которая навсегда… Ну так вот — раз она эти строки в своем сердце сочинила, то и в моем они рождены были, ибо уж наши сердца друг к другу прикованы. А строки то уж во мне — от одного прочтенья, вот я на дерево смотреть буду, а вам прочитаю…

И он, действительно, перевернул платок на ту сторону, где вышито было дерево, и действительно без единой запинки, будто это чувство из него единым огненным родником било, отчеканил:

И в оке Робина выступили страстные, жгучие слезы. В нем самом теперь кипело вдохновенье; и он говорил, едва ли успевая выплескивать из себя эти пламенные слова:

— Вот еще бы раз десять, а, может, и сто повторил! Ну, теперь то это в сердце моем, теперь я это без конца повторять стану! Но и во мне столько стихов. Вот вы сейчас послушайте и ей передайте…

Ячук, как громко прокашлялся, и проговорил:

— Да как же я твои стихи запомню, когда мне еще столько предстоит? У нас сейчас разговор будет, потом — дорога назад предстоит. И не стану же я стихи, все это время повторять, какими бы они хорошими не были.

Но Робин махнул рукою, и пламенным голосом продолжал:

— Да я помню, помню, что братьям пообещал! И, конечно, о многом, очень важном, поговорить надо; однако, вы уж простите меня — тут же, ведь, любовь, а что может быть более, нежели любовь важное?!.. Еще только несколько минуток! Даже и за одну минуту — хоть стихов то из меня много вырывается, а вот я их в одну минуту все вырву! Стремительно!.. Вот вы говорите, что не запомните, а на самом то деле, как услышите, так и запомните, и уж навсегда; потому что и нельзя такие стихи позабыть!..

— Нет — ты уж подожди! — выкрикнул его брат, который ходил по клети. Он схватил Робина за плечи, и сильно сжал их. — В тебе вот любовь кипит, а во мне ненависть! Неужели тут можно про всякие цветочки говорит, да платочки нюхать, когда надо эти все силы на борьбу! Стихов захотел, Робин?! Вот тебе стихи:

— Я прошу вас всех: будьте сдержаннее. — тихим голосом проговорил Фалко. — Я, конечно, понимаю, как жаждете вы вырваться из этой клети; я понимаю, какой пламень, в ваших сердцах горит; но, ведь, надо подождать еще некоторое время, не так ли, Рэнис?

Этот, самый пылкий из трех братьев, темные густые волосы которого все время были всклочены, а очи, стрелами метали из себя жажду действия; склонил голову, замолчал — и видно было, что никого иного, кроме Фалко, он и не послушал бы. Но и тут ему пришлось сделать неимоверное усилие над собою — он, даже зубами заскрежетал. Губы его сжались, и так плотно, словно какой-то пресс — он так и замер посреди камеры, глубоко вдыхая, подрагивающими ноздрями, этот спертый воздух, и выдыхал двумя стремительными белыми струями.

И, в это время повернулся и заговорил третий из братьев; тот самый, который с самого начала судорожно вжался в решетку, да так и простоял все время, повернувшись к ним спиною. За эти время, он нарочито медленно опустил руки — так как, рассчитал, что могут заметить, как он судорожно схватился; так же он не хотел, чтобы не замечали, как он руки убирает — он, вообще, очень жалел, что проявил такой, достойный Рэниса жест.

И вот теперь он развернулся. Очи его, как и очи Рэниса, пылали; они вообще были почти одинаковы лицом, однако, при более внимательном рассмотрении, заметным становилось, что этот третий брат, все время старался прикрыть очи, как бы стараясь скрыть льющийся из них пламень. Когда он говорил, на губах его появлялась едва приметная улыбка; старался говорить он сдержанно, однако, очень часто вырывалось сильное чувство — и он злился и на себя, и на окружающих, что это сильное вырвалось. Звали его Ринемом; теперь он смотрел себе под ноги, и говорил:

— Наш отец, конечно же прав. Мы все кричим, стихи читаем, прыгаем по этой камере. Нас легко могут выследить. Услышь, Рэнис, какой-нибудь орк твои стихи, а он мог бы и издали их услышать; так вот: услышь он эти стихи, так уже и все… Все — не было бы ни свободы, ничего того, что мы задумали. За такие стихи нас уже волокли бы, на место казни, и казнь была бы мучительной и героической — как раз в твоем характере, Рэнис. Только вот я, как и всякий здравомыслящий человек, приму последние строки: «И правь этим яростным веком» — однако, чтобы вырваться и править, нам надо проявить хоть немного здравомыслия, и сдержанности.