Дмитрий Щербинин - Буря

— ….Ну, и все — все довольно, — вздохнул Гэллиос. — Ветер то уже подхватил эти строки, уже понес, в дыхании своем. Многое хотел бы сказать на прощанье, завещать, и я даже знаю, что ты, Альфонсо, чувственный — и ты бы даже от всего сердца поклялся бы исполнить… И так бы хотел, чтобы исполнил, но… такой уж ты — налетит на тебя некий вихрь чувства, ты уж и позабудешь все клятвы свои. Так же, как слезы эти… Да, вот сейчас слезы от стихов моих льются по щекам твоим, а потом, как я уже говорил — иные, может и более сильные чувства из заменят. Хотел бы завещать пытаться сдерживать этот пламень — да что толку?.. Но… Альфонсо, сын мой приемный, выслушай ты меня — не могу я тебе этого не сказать — слушай, и это уж последними моими словами будет — уж чувствую, что не суждено, не исполните, а все равно не могу не сказать, а вдруг… Идите в Серую гавань, к Кэрдану-карабелу — только придите, только взгляните в очи, и он сразу все поймет — я знаю вас, над которыми тяготит проклятье, примут в Валиноре…

Сказав это, Гэллиос закрыл глаза, и кроме этого ничего не изменилось — Альфонсо был уверен, что он еще жив, что просто устал, сейчас соберется с силами, вновь скажет что-нибудь спокойным своим голосом. Вновь он поднял взгляд к нему, и в это время свечение солнце стало более ярким, кромки облаков стали ласкающе-золотистыми, и на их фоне увидел он стаю перелетных птиц, которые возвращались теперь к своим домам. Вот раздалось их пение — такое ясное, красивое, но Альфонсо в нем и печаль слышалась.

— Ты слышала, слышала? — обратился он к Нэдии, которая, как заговорил Гэллиос, больше ничего не шептала, но так и лежала, примкнувши к его сердцу. — Какие красивые звуки. В них слышаться вроде и слова какие-то, но нет — не слова даже, а мысли, в слова не облаченные. Ведь ты знаешь, Нэдия: самые прекрасные наши мысли невозможно облачить словами — точнее, каждую мысль можно выразить языком, можно и красиво выразить, но… все-таки, что-то потеряется тогда. И слова Гэллиоса были, как это пение — я слов почти не понял, но чувство то!.. Сейчас вот весь в этом чувстве, ведь плачу теперь — видишь, видишь, Нэдия?!..

Он действительно плакал, вот слабо пошевелилась Нэдия — попыталась оторвать голову от его груди — раздался треск — Альфонсо почувствовал боль и понял, что она действительно вросла в него — пошевелился и Вэлломир, и он, оказывается, прирос к его правой руке. Тогда же раздался треск и в некотором отдалении, и вот вырвался завилял обожженным хвостом обугленный Гвар.

Вот Нэдия дернулась сильнее, и Альфонсо почувствовал будто его грудь разрывают надвое. Зачем он закричал, потому что Нэдии удалось оторваться и он увидел ее лик. Этот лик покрылся угольями — весь истерзанный, он походил на ту поверхность, на которой они лежали теперь. От этого рывка часть иссохшейся, омертвелой плоти оторвалась, осталась где-то на груди Альфонсо — так были оторваны губы, и обнажились ряды длинных и кривых, желтых клыков, глаза — это уже не были глаза Нэдии — это были два бело-желтых гнойника, густые черные волосы остались только на задней части черепа — весь же лоб покрывали уродливые шишковатые наросты — это было отвратительное чудище, которое сейчас должно было броситься, выдрать из его груди сердце.

Голос, когда она заговорила оказался грубым, хриплым — так могла говорить только ведьма:

— Альфонсо!.. Как ты на меня взглянул!.. Я отвратительна, да, да?!.. Скажи мне правду — я теперь такая же гадкая, как та ведьма в гробу?!.. Голос… Это не мой голос… Какой отвратительный… Что же теперь… Альфонсо, да скажи ты мне хоть что-нибудь!!!

— Да, то есть — нет. — он поспешил отвернуться, пробормотал. — Вот Гэллиос… мы должны ему помочь…

Потом замолчал, а над ними с радостным пеньем, не ведая об их горестях, стремительно пролетела какая-то птаха. Некоторое время Альфонсо лежал недвижим, затем — застонал, заскрежетав зубами медленно, с натугой стал подниматься. То черное впивалось в его плоть, с трудом рвалось, а он скрежетал от боли зубами, он чувствовал, как кровь стекает из ран, и, все-таки, продолжал это движенье.

— Проклятье!.. Опять задержка… Сколько теперь — восемь дней осталось? Да?! Сколько мы прошли?!.. Улитки мы нерасторопные! Да что я в эти дни делал?!.. Теперь то только бежать!.. Проклятые путы, рвитесь же, рвитесь!..

В это время, смог оторваться от его руки и Вэлломир: юноша громко вскрикнул, тяжело задышал — оказалось, что и его лицо изуродовано — хотя и не так сильно, как у Нэдии. Глаза его были залеплены чем-то, и, наконец, и с немалым трудом, удалось ему разлепить рот, и он закричал — закричал как безумец, а изо рта его вырывалась белесая ледяная струя — этот вопль исступленный продолжался несколько минут, а, когда прекратился, тогда Вэлломир зашелся рыданьями.

— Эй, брат… — участливо окликнул его Альфонсо, и, наверно, лучше бы он этого не делал.

Это состояние слабости, когда он чувствовал себя ребенком, когда он готов был выслушать чьего-нибудь доброго совета — это состояние сразу же было рассеяно; и он, преодолевая боль, стал твердить сам себе про свою избранность, про то что он не должен поддаваться слабостям, и, не смотря на обстановку, смог даже рассвирепеть на Альфонсо.

— А, так это, братец мой! Это ты, который… который ничего не стоит! Да-да, знал бы ты, что я испытал сегодня ночью! Я возносился к небу, я боролся с сами светилами — видишь — все вокруг выжжено? — так это все от меня, от меня! Я боролся с огненным демоном, и я одержал победу! Видишь ли ты мое величие?! Моей армии сейчас не видать, но она — я чувствую это, — где-то поблизости!..

С неимоверным трудом удалось ему встать на ноги, да он еще и спину смог распрямить, проговорил торжественным голосом:

— Так что победа, все-таки, за мною!

Теперь он уже и сам уверился, что все сложилось в его пользу, а как только он смог разлепить глаза, как только увидел лазурный свод небес, эти облака белоснежные, пение перелетный птиц когда услышал, когда вдохнул свежий ветер, весны предвестник — то уверился, что — это все в его честь, да иначе то и быть не могло.