Дмитрий Щербинин - Буря

Альфонсо закрыл глаза, и, должно быть, минуты три молчал. Рядом орал молил и проклинал его, брызгал кровавой слюной Вэллиат; Вэллас что-то быстро и громко говорил, смеялся и плакал — целовала его и вскрикивала Нэдия. В эти три минуты, он смог успокоиться — к нему пришло блаженное воспоминанье из ушедших лет. Он, так часто поглощенный иными чувствами, уже долгое время не вспоминал этого, и теперь воспоминанье пришло таким ярким, словно бы он пережил его впервые.

— Это был памятный день. Последний праздник Восхожденья, который мне доводилось видеть. Я помню город у подножья горы, я помню улицы и дворцы, которые — словно прекраснейшие сны. Потом было восхождение по мраморной лестнице. К самому небу тянулась она… Так много чудес окружало меня, все время пути, но запомнилось то мгновенье, когда мы ступили на последнею ступень, и там оглянулись. Именно на мгновенье и оглянулись, так как следом шли и иные люди. Тогда открылась родная, на многие-многие версты простилающаяся земля, купол звездного неба, Млечный путь — все это казалось таким близким! А, ведь и земля — все эти многие и многие, лежащие в ночи версты — все это, как во сне, казалось как бы частью собственной души — понимаете ли — я почувствовал тогда, свою причастность ко всему этому; почувствовал, что и далекие светила, и ступень на которой я остановился — все это одинаково мне близко, что вся эта бесконечность есть крупинка в душе моей, и сам я крупинка этого необъятного, любящего меня. Тогда я готов был любить каждого человека, каждое создание, как брату и сестру, да и чувствовал, что так и должно быть, что так и будет, но уже в каком-то ином бытии. А рядом были вы — совсем еще младенцы, но с какой же любовью, вы, маленькие, смотрели на звезды! Каждую то, из этих бессчетных звезд вы любили. Я помню — от одного взгляда на вас, слезы у меня выступили; я, ведь, так счастлив был, что вы можете так ясно чувствовать; и самому было жалко, что потерял уже такую простую, святую любовь к высшему… Вот оно — это мгновенье, как сумел так и описал; а потом, ведь, мы повернулись — пошли к храму Иллуватора, а там… там уж красоты неописуемые, там и цвета, и музыка, которым нет подобия на земле. Но, все же, запомнилось именно это мгновенье. А вы то вспомнили?! Вы должны были запомнить! Не могли забыть! Ведь, вам то только один раз довелось на ту вершину взойти… Вспомните чувства свои тогдашние! Пусть вы и младенцами тогда были! Пусть!.. Это же самое светлое, что в вашей жизни было, и где-то в глубине все равно должно было остаться.

Вэлломир, все это время старался казаться невозмутимым, сохранить всю ту же надменность… при рассказе Альфонсо, он вздрогнул, глаза его просияли, и он даже зубами заскрежетал — так хотелось скрыть эти чувства, настолько они казались ему недостойными для Избранного. Но он действительно вспомнил — даже не виденье, просто какой-то проблеск тогдашнего чувства — словно живительная родниковая вода его омыла, а он все скрежетал зубами, и нарочито гневливым, грозным голосом приговаривал:

— Я приказываю замолчать. Я…

Он отнял руки от лица, и вновь не смог скрыть этого светлого чувства, и он ногой топнул, и заговорил совсем уж неискренне, совсем не то, что хотелось ему:

— Это все ложь, ложь, ложь; и еще раз — дрянная, никчемная ложь!.. Это все…

— Вспомнил, вспомнил?! — воскликнул в восторге Альфонсо, и подбежал к нему, пристально вглядываясь в лицо. — Я же по глазам вижу, что вспомнил! Да?! Так чего же ты боишься?! Это то и прекрасно, именно это и доказывает твое величье! Выходит, и все могут так же вот вспомнить.

— Уберите от Меня этого безумца! — вскричал Вэлломир. — Это покушение! Это бунт!..

— Так зачем же ты теперь притворяешься?! — вопрошал Альфонсо. — Какое ты в этом счастье видишь?! Ты ведь истинное счастье уже почувствовал, глаза твои просияли, а теперь говори — чего тебе еще надо? Какого ты еще величия ищешь?! Все это тлен, бред! О, братья, братья — как же я рад… И, ведь, не ошибся же; ведь правильно это мгновенье почувствовал!.. Оно наше — мгновенье то это. Мы, вновь и вновь его вспоминая — мы спасемся… Нет вы спасетесь — мне то нет спасенья…

— Уберите же от меня этого безумца! — с надрывом вскричал Вэлломир и отступил на шаг.

Однако, пласт развороченный земли его не выдержал, и «Единственный» этот упал бы, если бы только Альфонсо не успел подхватить его за руку.

— Держись и не отстраняйся, не брезгуй, хотя я и достоин этого…

Альфонсо тут же обернулся к остальным двоим, и у них вопрошал:

— Ну, а вы то вспомнили? — и тут же вскричал в восторге:

— Да — вижу — вспомнили!

Он засмеялся, и смех этот подхватил Вэллас — он и смеялся, и плакал; и, ежели сначала в его смехе злоба была, то вскоре смех этот стал искренним, даже детским: он то с радостью отдался этому настроению, он даже и вцепился в это чувствие; даже, в порыве этом, голову вверх задрал, ожидая увидеть там звезды, в полной мере почувствовать, что и тогда.

Вэллиат же метнулся в одну сторону, в другую, обхватил голову, споткнулся о тело мертвого эльфа, повалился, но вот уже вновь был на ногах, стремительно прохаживался из стороны в сторону, нервно выкрикивал:

— Да, да! Я чувствую!.. Что это — будто простор предо мною открылся… Простор… Простор…

Он повторил это слово несколько раз, а потом улыбнулся — эта улыбка, на его вечно напряженном, исступленном лице, казалась чем-то столь же небывалым, как, например радуга, раскинувшая под сводами подземелья; он даже и рассмеялся — смех его был странным, робким — подобен был первым словам, вырвавшимся из груди нежданно излечившегося немого.

Вот он бросился к Альфонсо, и вскричал:

— А, быть может — это от крови?! Быть может, все-таки, действует кровь эльфийская?!.. Да какая разница теперь?.. Главное — я чувствую, что буду жить вечно… Я получил этот дар! Да! Да!..

— Ты прав! Конечно — прав! Мы излечены; теперь мы действительно будем жить вечно…

Лицо Альфонсо на глазах преображалось: теперь сгладилась сеть морщин, все черты стали как-то более свободными — вот, казалось, сейчас распахнется это лицо светом, и засияет то в полную, могучую силу. Да — так и сияли эти глаза, так все и искрилось счастьем! А какое же это было простодушное, легкое счастье! Сколько же в его выражении, в эти мгновенья было истинно детского! Он, видя, что братья его избавились от боли — ликовал. Он сам уже так исстрадался, что принял это как спасенье, и ему казалось, что и не было ничего того страшного, что так отравило его бытие, — будто бы только что стоял он на вершины Минельтармы, ну а те годы страшные… да не было их вовсе, все дурной сон, теперь уже бессильный. Всем сердцем верил, что теперь то будет только счастье — он вновь и вновь вглядывался в просветленные лики окружавших его.